239

Совесть: поиск истины

препятствия бюрократизма -- боюсь, главным образом потому, что как иностранец не понимал всех сложностей русского контроля за углем.

И вот я радостно возвращался обратно в Ростов примерно с тонной угля, лежавшей на телеге позади меня. Извозчик заверил меня частным образом, что он положил килограмм на сто больше угля, чем мне причиталось, и попросил моего разрешения взять немного себе. Я не возражал, и он отложил себе два огромных куска. Как только мы отъехали от склада, он остановил телегу перед частным угольным складом, отнес эти куски владельцу и возвратился с приятной вестью, что получил за них 200 рублей. Я подумал, что он делает в маленьком масштабе то же, что чиновники в России в большом.

Я спросил извозчика о том, что он думает о вещах в целом, и узнал, что он был призван в Харькове на военную службу в армию большевиков, осенью был взят Добровольческой армией в плен, и имел выбор либо служить в се рядах, либо пойти работать в тылу. Он не был воином, и с радостью выбрал второе. Я спросил его, что он думает о большевиках по сравнению с Добровольцами, и он ответил, что для него главным было то, что большая часть заводов в большевистской России не работала, тогда как в антибольшевистских районах хотя бы в и какой-то степени, но наоборот. Кроме этого его ничего особенно не интересовало. Я спросил, кто, как он думает, будет победителем. "О, -ответил он, -- конечно, большевики. Вы видите, у них есть теплая одежда".

С триумфом я появился дома вместе с моей 'тонной угля, к большой радости меня самого и моих друзей. На этот раз чистейший апломб прорвался сквозь сети формальных процедур России, и мы сделали за один день то, что с менее агрессивными методами могло бы занять месяц или даже два. На радостях мы позвали того, кто следил за пожаробезопасностыо дома. Это был молчаливый мужчина из Москвы, запачканный угольной пылью. Для него, привыкшего иметь дело с дровами, угольное топливо было тем, что превышало его возможности, и скоро мы имели возможность заметить, что он был более умелым в тушении огня, чем его поддерживании. В сущности, мы начинали бояться всякий раз, когда он ходил его проверить. Несколько стаканов сделанной дома водки -- питья, которое по приказу генерала Деникина, не продавалось больше в магазинах -вскоре смягчили его, и я смог вызвать его на разговор. Но его словам, он пришел на юг, чтобы спастись от большевистской Москвы, потому что "вы не можете там ничего съесть". Многие из рабочих, говорил он, особенно те, кто вернулся из тюремных лагерей Германии, совершали демонстрации против большевиков, но на заводе, где он работал, зачинщиков этого мероприятия арестовали специальные отряды Красной Гвардии, их увели и никогда больше не видели. Все "более-менее здравомыслящие" люди, говорил он, сопротивлялись большевикам, но моло

240

П. Д. Успенский

дые зачинщики были с ними. "Однако, -- добавил он, -- если бы Добровольческая армия подошла к Москве так близко, как к Туле, вся Москва восстала бы и сбросила большевиков". Его раздражала мысль о том, что большевики наступают на Ростов. "Это значит, что у нас снова будет нечего есть".

Огонь имел прекрасное влияние на наше настроение. Существующий, как человек в России, от часа к часу, хороший огонь был тем, о чем постоянно беспокоились. Мы нашли много спирта в одном из шкафов комнаты, и несмотря на протесты Захарова, Успенский начал, добавляя немного апельсиновых корок, делать из него водку. Он сказал Захарову, что настоящий хозяин никогда уже не вернется за ним раньше, чем большевики -- предсказание, оказавшееся правдивым -- и что если его не выпьем мы, то это сделают комиссары. Так что мы начали пить.

-- Люди пьют с сотворения мира, -- неожиданно сказал Успенский, -- но они никогда не находили ничего более лучшего к водке, чем соленый огурец.

С этим замечанием он начал серию воспоминаний о его жизни в Москве в счастливые дни перед войной, которые звучали странно, когда человек контрастировал с ними своими нищетой и лишениями, которые он, как и любой другой, терпеливо переносил. Не было ничего реакционного в похвале Успенским доброго старого времени; его сестра умерла в тюрьме как политическая преступи ица, и он сам не был чужд революционным действиям. Нужно посетить Россию, остаться там на время и провести свое время с русскими, чтобы понять, что значат для них эти последние шесть лет. Однако я прерываю Успенского.

-- Это было в дни моей молодости в Москве, -- говорил он, -- как-то мой двоюродный брат устроил вечеринку. Мы вместе готовили водку. Это был изумительный напиток. И там был один человек, один из тех, которых можно увидеть только в России; молодой человек с длинными волосами, длинной бородой, длинными усами и грустным, отсутствующим выражением глаз. После одного стакана водки он сразу же поднялся со своего кресла и вышел из дома, направившийся к ближайшей парикмахерской. Там он заставил состричь все со своей головы, и побрить себя, и после этого он вышел на улицу, имея столько же волос, как яйцо, и пошел прямо домой спать. Это показывает вам, как много хорошего может сделать водка!

-- Кстати, -- продолжал он, -- слышали ли вы когда-либо историю о шефе полиции Ростова, сразу после начала революции? Один из служащих обнаружил его в управлении, тщательно рассматривающего какие-то документы. Наконец он поднял голову и сказал, почесывая свой затылок: "Да-а, я могу понять, что пролетариат всего

241

Совесть: поиск истины

мира должен объединиться, но вот что я не могу понять, это почему они решили делать это в Ростове-на-Дону".

-- Сегодня ночью, -- сказал серьезно Захаров, -- у нас будет горячая вода. Мы сможем помыть свои лица, почистить свои зубы и позволить себе все подобные непривычные развлечения.

~ Не перебивайте меня, -- сказал Успенский. -- Я заметил, что все полицейские Москвы знали меня по имени, потому что, в отличие от остальных людей, я, когда был пьян, всегда пытался улаживать ссоры, а не начинать их. Кроме того, я, бывало, давал им большие чаевые. И все швейцары ресторанов знали меня, и когда у них начиналась какая-то ссора, они часто звонили мне и просили к ним заглянуть и остановить происходящее. Помню, как-то ночью я пришел домой с левым рукавом моего без вести пропавшего пальто. Как и где я потерял его, я так никогда и не узнал, несмотря на то, что я приложил достаточно много усилий к обдумыванию этого вопроса. В самом деле, я однажды думал, не написать ли мне книгу об этом.

-- Ну, -- сказал я, -- мне бы хотелось знать, где мы будем через месяц?

Они оба повернулись ко мне: -- Совершенно ясно, что вы никогда не жили под большевиками. Если бы вы жили, то не задавали бы подобных вопросов. Вы бы приобрели психологию, которая не позволяла бы таких размышлений.

-- И все-таки, -- сказал Успенский, -- когда я жил под большевиками в прошлом году, я однажды задумался о своем будущем. Я был в Ессентуках, на Северном Кавказе. Большевики реквизировали все книги и сложили их в школе. Я пошел к комиссару и попросил сделать меня библиотекарем. Прежде я был там учителем. Вы не знаете, что я был учителем после революции, не так ли? (Он повернулся ко мне.) Да, я был также и привратником. Итак, комиссар в точности не знал, кто такой библиотекарь, но я объяснил ему. Он был простой человек и начал почти бояться меня, когда услышал, что я сам писал книги. Так что он сделал меня библиотекарем, и я повесил большое объявление на двери: "Советская Библиотека Ессентуков". Моей идей было сохранить книги в безопасности, не перемешивать их, так, чтобы когда большевики уйдут, их можно будет вернуть своим владельцам. Я хорошенько их расклассифицировал, и проводил свое время за их чтением. Затем одной ночью пришли казаки и изгнали большевиков. Не обращая внимания на стрельбу, я побежал к школе и стер слово "советская", в страхе, что придут казаки и все уничтожат, так что оставил просто "Библиотека Ессентуков". На следующий день я начал вручать книги обратно их хозяевам. Ни души не было в библиотеке за все это время, поэтому ей не было причинено никакого вреда".