И все же четырнадцать тысяч людей готовы хоть сейчас тронуться в путь, терпеть холод и голод, разбойничьи налеты и грабежи. Многим беженцам, тем, кто побогаче, придется оставить городу свое имущество, причем безвозвратно. И все это ради того, чтобы получить убежище вдали от ужасов войны. Многие этого пути не переживут — Карис полагала, что по меньшей мере два процента беженцев умрут в дороге.

Три сотни людей, которые прожили бы гораздо дольше, если бы оставались дома…

Пурис обожал решать проблемы снабжения, но на сей раз он с самого начала был против этого рискованного предприятия. Увы, и герцог, и Карис его не поддержали.

— Людям не помешаешь дезертировать, — сказала Карис. — Если бы героев на свете было много, их бы так высоко не ценили. Большинство людей — трусы.

— И если мы вынудим их остаться, — прибавил Альбрек, — с появлением даротов в городе начнется паника. А мы этого себе позволить не можем. Пускай всем станет известно, что караван беженцев покинет город в последний месяц зимы и направится в Хлобан.

— Это, государь, значительно увеличит число желающих уехать, — заметила Карис.

— Боюсь, что это так, государь, — подтвердил Пурис.

— Что ж, пускай трусы бегут себе, куда захотят. Мне нужны только сильные люди. Мы сразимся с даротами — и побьем их. — Герцог улыбнулся, что случалось с ним редко. — А если и не побьем, то так обескровим, что у них не останется сил двинуться на Хлобан. Верно ведь, Карис?

— Верно, государь.

Верно или неверно — Пурису от этого было не легче. В дверь кабинета осторожно постучали.

— Войдите! — крикнул советник, и на пороге появился Ниро.

— Что, еще одна проблема? — мрачно спросил Пурис.

Ниро пожал плечами.

— Разумеется, сударь. А чего еще вы ждали? Пурис жестом предложил ему сесть.

— Сударь, — сказал Ниро, — я просматривал список беженцев. Вы просили расположить их по роду занятий.

— Ну да, и что?

— Из пятнадцати городских оружейников двенадцать собрались уехать. У нас сейчас недостает только арбалетных болтов и всего такого прочего.

— И в самом деле, — согласился Пурис.

— Вот что забавно: из шестидесяти четырех кордуинских пекарей уехать пожелали только двое. — Ниро ухмыльнулся. — Хлебопеки оказались храбрей оружейников. Занятно, верно ведь, сударь?

— Я поговорю с герцогом об этой проблеме. Неплохо подмечено, Ниро. Ты человек наблюдательный. Купцов в этом списке много?

— Ни одного, сударь. Все они удрали вскоре после казни Ландера.

— А ты тоже собираешься уехать? — спросил Пурис. — Насколько мне известно, в списке беженцев четыре пятых всех городских писцов.

— Нет, сударь, не собираюсь. Я по натуре оптимист. Если мы выживем и победим, то герцог, полагаю, будет милостивей всего к тем, кто был с ним рядом в трудный час.

— Ох, Ниро, не возлагай чересчур большие надежды на благодарность венценосцев. Отец сказал мне как-то — и я убедился в его правоте, — ничто не длится дольше, чем ненависть монарха, и не кончается быстрей, чем его благодарность.

— И тем не менее я остаюсь.

— Ты веришь в нашего генерала?

— Люди Карис верят в нее, — сказал Ниро. — Они видели ее в деле.

— И я тоже. На моих глазах она обрушила на конный отряд даротов целую гору. Что более важно: при этом погибли несколько людей из нашего отряда. Карис безжалостна, Ниро. И весьма целеустремленна. Я искренне убежден, что нам всем чрезвычайно повезло, когда она согласилась возглавить оборону города. И все же… дароты, Ниро, не обычные враги. Каждый даротский воин сильней, чем трое наших. Ипритом мы еще не знаем, на что способны их стратеги.

— Лично я, — сказал Ниро, вставая, — с интересом понаблюдаю за их действиями.

Пурис улыбнулся.

— Да, — сказал он, — ты и впрямь оптимист. И если только мы останемся живы, я позабочусь о том, чтобы твои надежды не оказались напрасными. — Ниро поклонился, и Пурис сухо хохотнул. — Если, конечно, ты не замахнешься на мой собственный пост.

— Ни за что, сударь.

Он брел в непроглядной тьме туннелей, слыша, как вдалеке кричит, зовет на помощь ребенок. Он вышел к угольному пласту, и там — как он и знал заранее — оказалась расщелина, в которую с трудом, но все же мог протиснуться человек.

— Помогите! Пожалуйста, помогите!

Тарантио протиснулся в расщелину — и оказался в зеленом тусклом свечении туннеля. Существа с белесыми глазами брели к нему, сжимая в руках кирки и молотки.

— Где мальчик? — крикнул он.

Детские крики и плач доносились откуда-то спереди, и Тарантио, выхватив меч, побежал туда. Твари с белесыми глазами расступились перед ним. В дальнем конце громадной пещеры стоял некто, охраняя запертую дверь. Тарантио перешел на шаг и медленно приближался к ожидавшему его стражнику. Волосы у того были белые — вздыбленная косматая грива. Однако внимание Тарантио привлекли глаза — желтые, раскосые, как у дикой кошки.

— Где мальчик? — спросил Тарантио.

— Вначале ты должен пройти мимо меня, — ответил демон.

Тарантио мысленно искал в своем сознании Дейса — но тот исчез. Тогда его охватил страх, подкрепленный жуткой уверенностью, что он смотрит в лицо самой смерти. Во рту у него пересохло, рука, сжимавшая меч, стала влажной от пота.

— Помоги мне! — крикнул мальчик. Тарантио сделал глубокий вдох и бросился в атаку.

Демон опустил свой меч и подставил шею под клинок Тарантио. В последнее мгновение тот успел отвести меч.

— Почему ты хочешь убить меня? — спросил он.

— Почему ты хочешь убить меня? — эхом отозвался демон.

— Я хочу только помочь мальчику.

— Тогда, — с грустью сказал демон, — ты должен вначале убить меня.

Тарантио проснулся в холодном поту. Поднявшись с постели, он побрел в кухню и наполнил высокий кубок холодной водой. В гостиной на кушетке спал Форин; остальные ушли. Тарантио вошел в гостиную и бесшумно направился к очагу. Огонь почти догорел, и он подбросил в очаг полено.

— Что, не спится? — зевая, спросил Форин и сел.

— Дурные сны.

— Дароты снятся?

— Хуже, чем дароты. Этот сон мне снится вот уже несколько лет.

И он вкратце пересказал Форину свой сон.

— Почему же ты не убил демона? — спросил Форин.

— Не знаю.

— Дурацкая штука — сны, — проворчал гигант. — Мне как-то снилось, что стою я голый посреди рыночной площади, где на всех лотках продают медовые коржики, а они так и кишат червями. И все их покупают и бахвалятся своими добродетелями. Полная бессмыслица.

Тарантио покачал головой.

— Не совсем. Ты в отличие от многих человек твердых принципов. Ты знаешь истинную цену верности и дружбе, а другие видят только то, что ты сражаешься за жалованье. Купцы, горожане, крестьяне — все презирают солдат. Они считают нас жестокими убийцами — и это так. Зато мы быстро узнаем, что жизнь частенько коротка и всегда непредсказуема. Мы деремся за золото, но знаем, что настоящая дружба стоит больше, чем золото, а у верности и вовсе нет цены.

Форин помолчал немного, затем ухмыльнулся.

— И при чем тут моя нагота и червивые коржики?

— Ты не ценишь то, что ценят другие. Ты не купишь то, что купят они. Что до наготы — ты отбросил все, что для них самое главное.

— Мне это нравится, — заявил Форин. — Чертовски нравится. И что тогда означает твой сон?

— Поиски того, что для меня потеряно. — Тарантио не хотелось продолжать этот разговор, и он переменил тему. — Я сегодня видел тебя и твоих людей в доспехах. Теперь я понял, что ты имел в виду.

— Вид у нас нелепый, верно? — ухмыльнулся Форин. — Зато доспехи замечательные. Особенно наручные щитки — они так подогнаны друг к другу, что почти не замедляют движение. Невероятно! В таких доспехах, пожалуй, я бы мог свалить дарота.

— Ну да, — согласился Тарантио, — ты бы мог застичь его врасплох, когда он будет корчиться от смеха.

— Вино еще осталось? — осведомился гигант и, не дожидаясь ответа, направился в кухню. Вернулся он с кувшином и двумя кубками.