– Пойди на работу, пожалуйста, – попросила Марина.

– Нет, – сказала я и включила в поисковую бригаду всех своих близких.

Роман, несмотря на начинающуюся левизну, сумел связаться с властями предержащими (особенно на таможнях) и выяснил, что ни законным образом, ни контрабандой Николь из страны не вывозили.

Игорь Олегович вышел на телевидение. Он сидел в третьем ряду программы «Жди меня» и трогательно держал фотографию нашей девочки. Правда, студенческую, потому что других у меня не нашлось. Знакомый оператор сделал Игорю Олеговичу три крупных плана. Это была совершенно безнадежная картинка. Даже нам с Мариной было ясно, что к такому мужчине Николь не могла бы вернуться ни при каких обстоятельствах.

Гриша был в нашей группе самым бесполезным. Но он излучал оптимизм: «Еще не все ноги в этой стране побриты. Я сам знаю два десятка отвратительно волосатых ног. Она не могла покинуть нас, не завершив миссии». А Миша сказал: «Не смей называть страну «этой». И до вторника все поссорились.

У моих хлопцев всегда был высокий патриотический градус. Они любили родину и меня, как могли.

Во вторник я взяла еще один отгул. Марина испугалась не на шутку и ушла в институт. С утра, ура, немного покричала. А из института пришел заведующий кафедрой, очень хороший человек. И у него, бывает же такое, аллергия на мобильные телефоны. Он покрывается от них сыпью и бранью. Особенно, если видит их в руках студентов на лекциях.

Он ехал в наш штаб через весь город, с двумя пересадками, презирая такси и возможность быть кем-то подброшенным. Он ехал, думая, что я заболела Сухомлинским. Утешать меня ехал. А поздравить с днем рождения все равно забыл.

Известный случай: мы очень и очень сильны, красивы и убедительны в горе. И воюем мы хорошо. Жалеем – тоже.

Профессор Кривенко влился в бригаду вопросом: «А был ли мальчик? Почему вы все уверены, что она, в смысле Николь, существует?»

По вопросу мы сразу поняли, что он – наш человек. И согласились с его планом: поиски продолжать, археологов и уфологов пока не привлекать.

В среду мой заведующий профессор Кривенко сказал, что провел серьезные синоптические изыскания.

«Вы же педагог!» – сказал Миша. Он вообще все время был противный. Но Кузя (c ним она оставалась Кузей: шепталась, жаловалась, прерывисто вздыхала и давала послушать новые песни) говорила, что противная – я. Потому что я должна была как-то более активно отреагировать на его попытку на ком-то жениться. Я должна была проявить чувство. Ревность, например. А не игнор…

В общем, Миша сказал: «Вы же педагог, а не синоптик!»

А Рома сказал: «Ша! Мы здесь все не те, за кого себя выдаем!»

А Гриша испугался и спросил: «А кто мы?»

А Марина была еще в институте. А без нее мы не могли ответить на этот вопрос.

Я не знаю, можно ли это натянуть на голову. Но я уже слышу в себе ростки буйного помешательства, причем очевидного, заразного и внешне очень привлекательного. Я уже понимаю, что втянута в road-movie.[18] И понимаю, что мне это даже нравится. Хотя собаки по-прежнему нравятся больше.

Мы долго-долго молчали и думали, кто же мы есть на самом деле. Было грустно…

А потом профессор Кривенко вежливо крякнул (не как уточка, просто крякнул) и сказал что в пятницу переменился ветер. Весь месяц он был восточный, а в ночь на субботу стал западный. И что он может перемениться еще раз. И надо просто найти послание и проверить, что´ в нем: «Оревуар» или «Прощайте навсегда».

Гриша сказал, что предпочел бы «навсегда». Миша взбодрился, а Рома заявил, что его политический опыт подсказывает: «навсегда» бывает только смерть.

Я немного расстроилась. Хотя всегда знала, что политика – это ужасно.

А в четверг я снова не пошла на работу (и ничего, земля не перевернулась, деньги не кончились, даже обидно). Я не пошла на работу. Не написала ни строчки – никому. Мне просто нужно было подумать о том, кто же я есть на самом-то деле.

В голове крутилось: «лишний человек», «луч света в темном царстве», «пионер-герой», «космонавт» и «олигарх-лайт». Откуда вылез олигарх, было решительно непонятно. И я остановилась на «пионере-герое» – существе бесполом, мужественном, категоричном и ориентированном на высокую цель.

Однако, если честно, высокой цели не было. И маленькой не было тоже. А отсутствие цели – это все-таки симптом лишнего человека. А какой я лишний, если на мне все держится? И Рома нервничает уже третий день, потому что ему нужен обзор рынка экспертного сообщества. И Миша – тоже. Миша тоже хочет, чтобы я отнесла его маме духи.

И Игорь Олегович. Он приехал ближе к обеду (чтобы был повод покушать) и попросил меня прекратить забастовку и вернуться на любых условиях. Он был согласен на все, даже на увеличение размера и частотности (фу, какое омерзительное слово) книжных обзоров. Он сказал: «Пусть мы вымрем как динозавры, но сделаем это вместе. С тобой…» Интересно, можно ли рассматривать это как признание моих литературных талантов?

А я напомнила ему, что мы ищем Николь и что подло было бы сейчас, в самый тяжелый момент, выйти из нашей группы и дезертировать в работу. А Игорь Олегович сказал, что он уже читал такую сказку. И что называется она…

– «Мэри Поппинс»? – закричала я.

– Нет, почему же? – удивился он. – Она называется «Синяя птица».

Я хотела подло спросить: «Синяя – это по цвету теней у нее на веках?» Но заткнулась. Заткнулась и позвонила в морг. В один, в другой, во все… Потом – в больницы и на таможни (Рома оставил мне секретные телефоны).

Николь не обнаруживалась. Вечером у меня собрался весь штаб. Мужчины грустно поужинали и скорбно разошлись.

Марина закрыла за ними дверь (я не смогла, потому что ненавижу трусов и предателей) и сказала:

– Есть три варианта ее поиска.

– Посольство, милиция и экстрасенс?

– Гоша, Алеша и Господь Бог.

– В последний раз, когда я пыталась связаться с Богом, он сказал мне, что очень устал и хочет спать.

– А как ты с ним связываешься? – строго спросила Марина.

Ну всё… Мне пришел конец. Марина убьет свою мать и войдет в историю в образе Электры-2. Сейчас это очень модно – римейки, пересказы и прочий постмодерн.

Но если нечего сказать, то надо говорить правду. Чаще всего мне нечего сказать мужчинам. Зато у меня есть много тем для разговора с самой собой. Поэтому я – лгунья, но окружающие считают меня безмерно честной.

– Я пишу ему эсэмэски. Но не знаю, куда послать, и сохраняю в черновиках. Еще я пишу ему в дневник. Иногда – в ЖЖ… Иногда просто разговариваю, когда он не слишком занят.

– Мам, тебе надо попробовать молиться, – великодушно сказала Марина. – Это лучше, поверь. Это – правильнее…

Конечно, правильнее… Конечно. Молитва – это код, четко структурированная информация. Ее легче воспринимать и обрабатывать. Молитва как автобан – дорога с высокой скоростью, качественным покрытием и низким уровнем травматизма. Но может быть, Ему тоже хочется чего-то настоящего, глупого, неизношенного?

Он же должен кому-то сказать, что устал и Ему больно, грустно и обидно, что все это – вот так.

И про грех гордыни я знаю тоже. И про правила. Но у меня нет слов для молитвы «Господи, пошли мне Николь». И я не уверена, что хочу ее получить. Не молитву, а именно Николь. Я просто хочу, чтобы с ней все было в порядке.

– Я напишу Алексу, а ты попробуй найти этого Гошу. Только не нервируй его, если он ничего не знает…

Окончательный вариант письма сложился к утру. Только на рассвете мне удалось изгнать из текста призраков и более или менее внятно задать вопрос. Сначала я написала Алексу, что должна бы радоваться от того, что Николь пропала и ее нет больше с нами. Что мне легче, когда она не врывается в мою жизнь, превращая ее в клаптики мусора. Я написала, что скучаю и часто думаю о том, что была не права. Но «была» – ключевое слово, потому что все случилось именно так, как надо. Так мне и надо. Да. И у меня есть Кузя. А у него – Николь, а значит, мы состоялись под самую завязку и похожи на мешки с зерном. На экспорт.