Тетя Света – чудовище. Она гоняет преподавателей грязной тряпкой. Она экономит электричество. Заходит вечером в аудиторию, говорит: «Ишь какие…» – и выключает свет. Не весь. Тот, что над кафедрой, оставляет. Получается прожектор. Лектор и прожектор. Все остальные – в темноте. Еще тетя Света пишет анонимки и прикрепляет их кнопкой к студенческой стенгазете. В анонимках – все о наших грехах. Жаль только, что грехи наши – скучные. И студенты о них не читают. Они вообще не читают, потому что зачем?

А если тетя Света остается ночью на вахте, то все собаки – с ней. И они ведут себя очень культурно. И тетя Света, и собаки. Они не гадят, не бегают по помещениям, даже не едят. Просто спят в тепле. А утром все вместе делают вид, что незнакомы. И весной они делают вид, что незнакомы. Потому что весной у собак совсем другие проблемы.

В семь сорок пять Николь позвонила мне снова. Ей нужен был фен. Я разбудила Кузю. Ей все равно в восемь вставать – в институт. И перед первой парой она вполне бы успела забежать…

– Я сегодня жить не буду, – сказала Кузя.

– А когда?

– Не знаю. – Она отвернулась к стене. И сразу уснула. У нее был такой организм. В беде он не принимал только систему образования и все, что с ней связано. Учебники, например, конспекты… Лекции тоже не принимал.

Беды случались с Кузей часто. Поэтому теперь она думает, что Осло – это столица Испании, названная в честь осла Санчо Пансы. При этом я точно не знаю, разделяет ли Кузя осла и Санчо Пансу или считает их одним человеком с обидным прозвищем. Еще она думает, что правило буравчика – это способ получения денег от нефти. Сейчас так, кстати, многие думают. Отсюда вывод: беды в виде любви посещают не только девочек, но и мальчиков. Даже политиков и олигархов. И это хорошо.

Еще хорошо, что в первом классе организм Кузи был гормонально не приспособленным для страданий. Поэтому в него все-таки поместились буквы, счет, таблица умножения, кое-какие стихи, много английских слов и умение рисовать овраги в разрезе.

Я разбудила Мишу и велела ему отнести Николь фен. Он повел себя странно: согласился.

– Ты здоров? – спросила я.

– Да, – сказал он. – Только у меня плохие мысли. Я думаю, не обидится ли Марина, если я на ком-нибудь женюсь? Тем более что я же смогу приходить и ночевать, как обычно. И буду полностью участвовать, а?

– Ты влюбился? – обрадовалась я.

– Нет. Я просто почему-то начал об этом думать, – жалобно вздохнул он.

– Очень хорошо, – сказала я.

– Плохо, – не согласился Миша. – Потому что еще я думаю о том, что у моей мамы никогда не было духов «Шанель». И это не справедливо. Но от меня она их не захочет. Наверное.

– Я сама отнесу Никольке фен, – вздохнула я. – А твоей маме – духи.

Миша благодарно улыбнулся, отвернулся к спинке дивана и тут же уснул. Это он научил Кузю просыпаться за пятнадцать минут до начала всего и никогда не опаздывать.

…Перед тем как мы сдадим книгу в печать, эту часть можно будет выбросить. Потому что должно остаться главное, соответствующее сюжету. Когда люди ищут главное, они всегда находят черточку. Общий минус. Его и фиксируют в биографических справочниках и на всяких надгробиях.

Из вежливости этот минус рисуют коротким. Или не из вежливости, а просто потому что никто точно не знает его настоящей длины.

Эту грустную мысль можно добить так: минус день, минус два, минус жизнь.

Но лично я добила ее текстом о единении левых сил. Рома решил создать из них союз. Он тоже плохо представляет себе законы физики. Или, наоборот, хорошо? А потому хочет быть убитым элегантно, не как все… Электрическим током левого напряжения, а?

Еще я прочитала две лекции. Одну о Макаренко, другую – о Сухомлинском. Из-за Сухомлинского меня вызвали в деканат.

Из-за Сухомлинского и из-за злостного хулиганства.

Я сказала на лекции: «Главная работа этого великого педагога называется «Сердце отдаю детям». А одна девочка со второй парты спросила: «А разве оно поместится?» Я удивилась и промолчала. А она опять спросила: «Разве сердце взрослого человека может поместиться в ребенке? Если человек решил отдать себя на органы, то надо же поступать честно и отдавать орган тому, у кого он поместится. Разве я не права?»

Я хотела ее сразу убить, но взяла себя в руки и промолчала. В общей сложности получилось всего минут шестьдесят. Первые двадцать все было очень хорошо. Тихо так… Творчески даже.

А потом у девочки не выдержали нервы, она побежала в деканат и сказала, что я стою и молчу. Что я, наверное, сошла с ума от горя. И что она не хотела обидеть ни меня, ни Сухомлинского, она просто за честность и соразмерность.

В общем, сначала меня вызвали, но я не смогла уйти из аудитории, потому что на двадцать пятой минуте я решила, что это не просто молчание, а обет. А обет – это очень серьезно. И за мной пришли – декан, методист и заведующий нашей кафедрой. Пришли и пришили мне злостное хулиганство.

А я думала, что они принесут мне цветы…

Я ушла непобежденной сразу в сумочный магазин. В беде организм Кузи не принимал систему образования, зато очень хорошо принимал сумки. У нас с Кузей шестьдесят три сумки, одна из которых – моя. Я решила тоже выпить немного этого лекарства. Но мне позвонила Николь.

– Я не могу купить себе трусы! – закричала она.

– Но волосы же у тебя высохли?

– Это не тот случай! Я им говорю: «Дайте трусы!» Они мне: «Вам трусики какого размера?» Оля, скажи, только честно, разве «трусики» могу быть пятьдесят четвертого?

– Нет…

– Вот именно. И я вру, что мне нужно сорок восьмой максимум. А сорок восьмой максимум на меня не налазит! Что мне делать?!!

– Я куплю…

– Фен ты мне уже принесла! – огрызнулась Николь. – Давай лучше, когда они у меня спросят, я дам им трубку и ты ответишь, а?

– Что еще? – холодно спросила я, потому что мне совершенно расхотелось сумку. А захотелось, чтобы кто-нибудь стоял рядом и очень меня уговаривал. Даже просил. Мол, давай тебе купим, ты вела себя хорошо, ты заслужила, сумка – это не горько и не больно. Это, в конце концов, не цветы самой себе покупать. А значит, не конец света и полный женский финиш. – Что еще? – рявкнула я.

– Возьми меня назад, – попросила Николь. – Я больше не буду. А квартиру – пересдадим. А?

– Возвращайся, – сказала я. – Завтра…

– Ура! – сказала Николь и отстала от меня со своими трусами.

Я стала думать о том, что давно превратилась в человека для возврата. Воз-врата. А не раз-врата. Кстати, лет в четырнадцать меня бы эта разница приставок огорчила. А теперь – ничего. Даже радует. Возвращаются все. И совершенно нет времени подумать, нужны они или нет. Нет времени подумать. И абсолютно нет места, чтобы всех их хранить. Я храню их по очереди.

А сейчас вот почему-то плачу. Не за сумку, а просто – слезами. Двумя. Причем левая значительно крупнее, чем правая.

И этот факт очень не нравится продавщицам.

Они просто еще не знают, что я – Курт Воннегут, ответивший на вопросы «Уикли гардиан». Этот факт вообще выяснился только вечером, когда Игорь Олегович выдал мне анкету и сказал: «Срочно в номер. Ты как Курт Воннегут».

Если бы не срочно, если бы у меня было время подумать, если бы авторитет Курта не придавил меня к столу, то могло выйти что-то толковое. А вышло так:

1. Как вы себе представляете истинное счастье?

Я. Это когда все живы и здоровы. Особенно люди и собаки. (К у р т. Воображаю, что кому-то где-то хочется, чтобы нам тут, на Земле, нравилось.)

2. Кто из ныне живущих вас более всего привлекает?

Я. Николь и Кузя, жаль, что вы о них ничего не знаете.

(К у р т. Ненси Рейган.)

3. Ваш любимый запах?

Я. Вкусно пахнут пасхи и куличи, необычно – клей «Момент», хорошо – осень и маленькие дети.

(К у р т. Тот, который бывает у входа в пекарню.)

4. Любимое слово?

Я. Алё.

(К у р т. Аминь.)

5. Какой фразой вы пользуетесь чрезмерно часто?

Я. Здрасьте, моя бабушка. (К у р т. Прошу прощения.)