– Нет, я не обратила внимания.
– Маленькая недотёпа! Так куда мы с вами направляемся?
– У меня не было никакой определённой цели. Я просто хотела посмотреть город.
– Город? Право, не стоит. Всё интересное можно увидеть на открытках, остальное – одни гостиницы. Пойдёмте, здесь есть чудесный сад, там мы сможем посидеть прямо на траве…
Я не в силах сопротивляться её бурной энергии и стараюсь подстроиться к её широкому и быстрому шагу. Мы идём по какой-то некрасивой улице, пересекаем Шварцес Росс, затем большую пустынную площадь, очень милую и провинциальную, немного грустную, с липами и статуями…
– Что это за площадь, Клодина?
– Эта? Не знаю. Площадь Маркграфини. Когда я не очень уверена, как что здесь называется, я всегда говорю, что это принадлежит Маркграфине. Вот мы уже и у цели, Анни.
Маленькая калитка на углу площади приводит нас в чистенький, ухоженный, цветущий садик, постепенно он переходит в парк, слегка запущенный парк, в глубине которого вполне мог бы стоять сонный старинный замок, каких ещё немало во французской провинции.
– Что это за парк?
– Маркграфини, разумеется! – уверенно отвечает Клодина. – А вот вам скамейка Маркграфини, вот солдат Маркграфини, а вот и её кормилица… Сколько здесь зелени, не правда ли? Здесь душой отдыхаешь.
Можно подумать, что мы в Монтиньи… но, конечно, там куда лучше…
Мы усаживаемся рядом на старую каменную скамейку.
– Вы любите свой Монтиньи? Это очень красивый край?
Жёлтые глаза Клодины вспыхивают золотым огнём, потом становятся влажными, она как-то по-детски протягивает вперёд руки…
– Красивый? Я счастлива там, как может быть счастлива частица живой изгороди, как ящерица, греющаяся на солнце на стене, как… я не нахожу подходящих слов. Бывает, что я возвращаюсь домой лишь поздно ночью, что мы возвращаемся, – тут же поправляется она. – Я научила Рено любить наш дивный край, он повсюду следует за мной.
Она с такой трепетной любовью говорит о муже, что мне снова становится бесконечно грустно, я готова заплакать.
– Он следует за вами… всегда!
– Но ведь и я следую за ним, – удивляется Клодина. – Мы всегда вместе, хоть и совсем не похожи друг на друга.
Я опускаю голову, черчу что-то зонтиком на песке.
– Как вы любите друг друга!
– Да, – отвечает она очень просто. – Это что-то вроде болезни.
Она на мгновение задумывается, потом переводит взгляд на меня.
– А вы? – спрашивает она неожиданно резко. Я вздрагиваю.
– А я… что я?
– Вы не любите своего мужа?
– Алена? Да нет, разумеется, люблю.
Я отодвигаюсь от неё, мне явно не по себе. Клодина порывисто придвигается поближе ко мне.
– Ах, «разумеется»? Ну тогда я понимаю, что это значит! К тому же…
Мне хотелось бы заставить её замолчать, но легче заставить замолчать разбушевавшуюся девчушку!
– …к тому же я не раз вас видела вместе. Он похож на дубину, а вы – на смоченный слезами платок. Да он у вас недоумок какой-то, болван, грубое животное…
Инстинктивно я загораживаюсь рукой, как от удара…
– …да-да, животное! Этому рыжему болвану дали жену, но не научили, как с ней обращаться, – да это бросилось бы в глаза даже грудному ребёнку! «Анни, этого не следует делать… это не принято, Анни, этого не следует делать…» Да я бы на третий раз прямо сказала ему: «Ну а если бы я вам наставила рога, ведь это, кажется, в моде?»
Она произносит эти слова с такой неукротимой и забавной яростью, что я разражаюсь смехом, хотя из глаз моих льются слёзы. Удивительное она создание! Она так разгорячилась, что даже шляпку сняла и трясёт кудрями, чтобы немного остыть.
Я не знаю, как совладать с собой. Мне всё ещё хочется плакать и уже совсем не хочется смеяться. Клодина оборачивается ко мне и строго на меня смотрит, теперь она похожа на свою Фаншетту:
– Нечего тут смеяться! А уж плакать тем более не стоит. Вы просто маленькая размазня, красивая тряпочка, шёлковая тряпочка, и вам нет прощения, потому что вы не любите своего мужа.
– Я не люблю своего…
– Конечно, нет, вы никого не любите! Выражение её лица меняется. Оно делается серьёзным.
– Потому что у вас нет и любовника. Под влиянием любви, пусть даже и греховной, вы бы, моя гибкая и голая веточка, наверняка расцвели… А своего мужа!.. Да если бы вы любили своего мужа настоящей любовью, любили бы так, как люблю я! – проговорила она и гордо, со страшной силой прижала к груди свои красивые руки. – Вы бы последовали за ним по морю и по суше, переносили бы и ласки его, и обиды, вы стали бы его тенью, его второй душой!.. Когда любишь по-настоящему, то даже измены, – добавляет она уже тише, – не имеют значения…
Подавшись вперёд, не в силах отвести взора от её устремлённых вдаль глаз, я со страстной тоской слушаю её проникновенный голос маленькой прорицательницы. Но вот она успокаивается и смотрит на меня с улыбкой, будто только заметила меня:
– Анни, у нас в полях растёт хрупкое растение, очень похожее на вас, с тонким стеблем и таким пышным колосом, что оно сгибается под его тяжестью. Ему дали у нас красивое название – плакучий жемчужник. Я всегда в мыслях своих так называю вас. Он дрожит на ветру, словно чего-то боится, и распрямляется только тогда, когда теряет все свои зёрна.
Её рука ласково обнимает мою шею.
– Милая моя травка, как вы прелестны и как это грустно! Давно… очень давно я не видела таких пленительных женщин, как вы. Взгляните на меня, милые мои глаза цвета дикого цикория, опушённые густыми ресницами, вы словно прозрачный ручей, притаившийся в чёрной густой траве, моя пахнущая розами Анни…
Обессилев от горя, я растроганно опускаю голову ей на плечо и смотрю на неё ещё полными слёз глазами. Она наклоняется ко мне и вдруг буквально ослепляет меня таким хищным, таким властным взглядом, что я, поражённая, зажмуриваюсь…
Но тут её ласковая рука отстраняется, и я с трудом сохраняю равновесие. Клодина вскакивает, упруго выгибается и с силой трёт себе виски.
– Нет, это уж слишком! – шепчет она. – Ещё немного… А ведь я обещала Рено…
– Обещали что? – спрашиваю я растерянно. Клодина как-то странно смеётся мне прямо в лицо, показывая крепкие зубы.
– Обещала… обещала вернуться не позже одиннадцати. Нам надо поторопиться, ещё немного, и мы опоздаем.
Только что окончился первый акт «Парсифаля», и мы снова вернулись в наш будничный серый мир. Все эти три дня длиннейшие антракты, особенно после «Золотого Рейна», так радовавшие Марту и Леона, самым возмутительным образом нарушали моё очарование или опьянение. Расстаться с покинутой и полной мстительных замыслов Брунгильдой и вновь оказаться в обществе моей разодетой в пух и прах золовки, мелочного Леона, страдающего неутолимой жаждой Можи. видеть бесцветный затылок Валентины Шесне, слушать все эти «Ах!», «Колоссально!», «Великолепно!», весь этот набор восклицаний, расточаемых на разных языках фанатичной толпой. Ну нет, увольте!
– Мне бы хотелось иметь театр только для себя, – призналась я как-то Можи.
– Ага, – ответил он мне, отложив на минуту соломинку, через которую тянул свой грог. – Но лучше послушать это, чем одному сидеть дома. Странная, однако, вы женщина. Вы чем-то похожи на Людовика Баварского. Но подумайте, куда завели его нездоровые фантазии: он умер, построив себе несколько резиденций, украшенных самой заурядной лепкой. Поразмышляйте над тем, к каким грустным последствиям приводят скверные привычки, порождённые одиночеством.
Я даже вздрагиваю. И, отказавшись от слишком большой порции лимонного мороженого, которую протягивает мне Клодина, отхожу от них, прислоняюсь к одной из колонн галереи и смотрю на заходящее солнце. Облака быстро несутся к востоку, в их тени сразу становится холодно. Тяжёлый чёрный дым фабричных труб окутывает Байрет, но тут сильный порыв ветра увлекает его за собой.
Слышатся резкие голоса группы француженок в узких, стягивающих бёдра корсетах и слишком длинных, волочащихся сзади и плотно облегающих спереди юбках; божественная музыка не произвела на них ни малейшего впечатления, они громко разговаривают с тем холодным оживлением, которое так привлекает в первое мгновение и начинает раздражать через четверть часа. Все они очень хорошенькие. Даже не вслушиваясь в их болтовню, можно догадаться, что они принадлежат к слабой и нервной расе, безвольной, полной презрения к окружающим, как непохожи они на эту, например, рыжую и невозмутимую англичанку, которую они разбирают по косточкам, а она просто не замечает их и, нисколько не смущаясь, спокойно сидит на ступеньке, выставив вперёд безобразно обутые ноги… Теперь настала моя очередь, они разглядывают меня и перешёптываются.
