Фрутос прервал мои размышления.

— Когда ты видел его в последний раз?

— Дня два-три назад, он заходил ко мне. Немного… нервный, но, как всегда, очень симпатичный. Обещал позвонить, да так и не позвонил.

— Нервный?

— Все чиновники мне кажутся нервными, Фрутос, а Луис был чиновником. Единственное, что могу сказать тебе с уверенностью: никак не ожидал, что он покончит с собой. Впрочем, разве можно быть в чем-нибудь полностью уверенным?

— Вот уж никогда бы не поверил, что ты друг дона Луиса Роблеса. Чего только не бывает в жизни, Карпинтеро.

— Мы с ним отбывали вместе воинскую повинность, служили в одной роте Потом какое-то время встречались. Вот и все. Я не видел его больше двадцати лет.

— Не совсем так. В сентябре тысяча девятьсот шесть десят восьмого вы встретились во время студенческой демонстрации на улице Принцессы. Зашли в бар и выпили что-то, возможно, пиво. — Фрутос изобразил некое подобие улыбки. Зубы у него были все такие же большие и зеленые, как прежде. Я не смог скрыть удивления. — Через полчаса вы разошлись.

— Верно… я забыл. Он убегал от полиции и чуть не налетел на меня. Не помню, куда я шел.

— На тренировку.

Я внимательно посмотрел на него.

— Ну и дошлые же вы ребята! А сейчас, Фрутос, я хочу домой.

Он пропустил мои слова мимо ушей, вынул из кармана пачку табака «Идеал», папиросную бумагу и стал скручивать сигарету.

— В тот день мы следили за Луисом Роблесом. У нас есть фотографии, много фотографий. На некоторых запе чатлен и ты. Пришлось тебя опознавать. Наш человек проводил тебя до спортзала, узнал твое имя, потом мы… некоторое время… следили за тобой, пока не выяснили, что ты не связан с подрывными элементами… Кстати, когда ты поступил на службу в полицию?

— В шестьдесят пятом.

— Если бы не полковник Кортес, тебя бы не приняли.

На тебя завели карточку.

— Скучаешь по тем временам, Фрутос?

— Ошибаешься, но это неважно. Сейчас меня интересует дон Луис Роблес. Мы знаем, что в свое время он был студенческим вожаком. В феврале тысяча девятьсот шестьдесят седьмого он вступил в компартию, а в семьдесят втором, после ареста активистов в Алькобендас", вышел из нее. — Он вздохнул, закурил сигарету и выпустил дым.

А я в это время вспоминал полковника Кортеса из Национальной федерации бокса и моего отца, который чистил лаковые туфли полковника, пока тот пил кофе в "Немецкой пивной".

Фрутос еще что-то говорил, но я его не слушал. Полицейские, агенты в штатском, судебные чиновники начали расходиться. Слышно было, как они заводят машины и отъезжают. Невольно я снова обвел взглядом картины, скульптуры, высокие потолки.

— До Центрального Комитета партии он, конечно, не дотянул, но все же был членом Национального студенческого руководства. Дело, заведенное полицией на твоего друга, потолще тома энциклопедии. Он был видным активистом студенческого движения.

— Вы все еще храните дела на «неблагонадежных», Фрутос?

— Кончай шутить. У моих коллег из политической полиции хорошая память, а сеньор Роблес был очень заметной фигурой.

— Сам он из бедной семьи, Фрутос. Отец его, по-моему, почтальон. В армии Луис был самым бедным из нас, у него даже на пиво не хватало, как сейчас помню.

— С 1963 по 1967-й он преподает в университете, читает лекции по организации предприятия на экономическом факультете. С тех пор дела его пошли в гору. В шестьдесят четвертом он женится на Кристине Фуэнтес.

Медовый месяц они проводят в США, а потом остаются там учиться в аспирантуре. В Штатах он защищает диссертацию и становится руководителем "мозгового центра" АПЕСА.

— АПЕСА?

— Ты что, не знаешь, что это такое?

— Не знаю, меня такие вещи не интересуют. Скажи лучше кому-нибудь из твоих людей, чтобы меня отвезли домой. Мне нужно работать.

— У полиции нет такси… АПЕСА — акционерная компания, производящая продукты питания… Целая сеть супермаркетов в Мадриде, Барселоне и других городах.

Перспективный план развития предусматривает организацию супермаркетов еще в шести крупных городах. Кроме того, у компании несколько консервных заводов и много Другой собственности.

В 1972 году в окрестностях Мадрида была арестована большая группа руководителей компартии и рабочих комиссии (прогрессивных профсоюзов).

Я кивал головой, не вслушиваясь в его слова. В памяти всплывал Луис Роблес, которого я знал когда-то, во времена службы в армии. Парень из нашей компании, любивший говорить о новой жизни, без богатых и бедных. Я поднял голову и опять окинул взглядом роскошный холл, погруженный сейчас в тишину. Стильная, не бросающаяся в глаза роскошь, все сделано не напоказ. Уютная обстановка, располагающая к счастью. По крайней мере, у Луиса был хороший вкус.

— И он покончил с собой, — сказал я вслух.

— Вот именно, — ответил Фрутос. — Пустил себе пулю в лоб часов в шесть утра. Обнаружил его слуга, когда принес в девять часов завтрак.

— Но почему, Фрутос?

— Может быть, ты можешь ответить на этот вопрос? — Он посмотрел на меня, прищурившись.

— Ладно, ты знаешь, я не люблю загадок. Спасибо за то, что предоставил мне возможность увидеть труп друга.

Уникальную возможность увидеть все в мельчайших подробностях. Ну а сейчас я поехал обедать.

Он снова взял меня за локоть.

— Потерпи еще чуть-чуть. Тони. Мы не закончили. Я тебя подброшу потом куда хочешь, но прежде нам следует повидаться с семьей.

Он вежливо постучал в дверь, и мы вошли в комнату, кабинет или библиотеку, с двумя высокими, от пола до потолка, окнами, затянутыми белыми шторами, которые смягчали яркий свет, лившийся из сада.

В комнате сидели трое. Две женщины, одна из них в возрасте, и судья с рычащим голосом, что-то внушавший собеседницам. При нашем появлении он удивленно поднял брови.

— Что случилось, комиссар?

— Ничего. Я хотел бы выразить сеньорам соболезнование, — ответил Фрутос.

Женщина помоложе обернулась, и мягкий свет упал на ее лицо. Она была не так уж молода, лет тридцати пяти, возраст, в котором большинство женщин начинают ощущать себя в роли собственных матерей. У нее были высокие, красиво очерченные скулы и нежный, правильной формы рот. На лице мелькнула слабая улыбка, длинные пальцы, лежавшие на спинке кресла, слегка дрогнули, как бы приглашая нас войти.

На ней был английский костюм зеленоватых тонов без всяких украшений. Обе женщины походили друг на друга как две капли воды. Старшей могло быть лет шестьдесят, но на мраморно-белом лице не было ни одной морщины.

Она разглядывала меня внимательным и твердым, как птичий клюв, взглядом. Потом сказала хрипловатым голосом:

— Спасибо, комиссар, вы очень любезны. Столько хлопот…

— Ну что вы, это минимум того, что я мог сделать, сеньоры.

— У семьи Фуэнтес сегодня ужасный день, комиссар, — заявил раздраженно судья. — Почему вы не отправите своих людей? Они заполонили весь дом!

— В доме не осталось ни одного полицейского, судья. — Фрутос обнажил зубы в некоем подобии улыбки, предназначавшейся судье, потом слегка наклонился и поцеловал дамам руку. — Ваш покорный слуга… Если что-нибудь понадобится, обязательно звоните.

— Спасибо, комиссар, — ответила та, что постарше.

— Кстати, — сказал Фрутос и снова взял меня за локоть. — Сеньор Карпинтеро был большим другом дона Луиса.

В комнате воцарилась напряженная тишина. Я поклонился дамам.

— Для Луиса Роблеса я был Тони Романо. Мы дружили лет двадцать назад. Вместе служили в армии.

Я почувствовал скорее, чем увидел, как еле заметно дрогнули губы молодой женщины. Может быть, это мне только показалось, но ее рука сильнее сжала спинку кресла.

— Итак, сеньоры… — прохрипел судья.

Фрутос снова поклонился, и мы удалились.

Две служанки в одинаковых платьях молча подметали холл.

Дойдя до лестницы, ведущей в сад, Фрутос резко остановился.