Множество незнакомых букв покрывало ее лакированные, сияющие глянцем бока, но сути этих обозначений Хаятолла, как ни пытался, не разгадал.

«Где же тут кишмиш? Может, он внутри, в коробке? Как она открывается?»

Забыв об окружающем, Хаятолла водил пальцем по закругленным, плотно подогнанным бокам коробки, надеясь подковырнуть ногтем какой-нибудь ее край и добраться до содержимого. Однако крышка нигде не обнаруживалась, и только сквозь две крохотные дырочки не больше пшеничного зерна как будто слышно было внутри тихое шевеленье.

Он не заметил, как солнце заслонила чья-то тень.

— Салам алейкум, рафик!

Перед ним, улыбаясь, сверкая белыми крепкими зубами, стоял друг — такой же, как и Хаятолла, чолук, его сменщик Мухаммед.

— Уезжаешь? Я только что об этом узнал и вот решил попрощаться, хорошо еще, пастбище рядом, можно добежать. Насилу отпустил пастух, пришлось ему отдать десять афгани, иначе он — ни в какую. «Мигом, — говорит, — чтобы единым духом вернулся. Я, — говорит, — за тебя пасти не намерен…» — передразнил Мухаммед пастуха и весело рассмеялся похожести блеющего голоса его хозяина. — Ты что же, совсем уезжаешь? Больше не вернешься?

— Не знаю. — Хаятолла пожал плечами. — Отец обещал навестить меня в следующую джуму. А может, и насовсем. Буду жить у дяди и поступлю в лицей.

— О, а что это у тебя? — Мухаммед жадными глазами разглядывал коробку, которую Хаятолла вовремя не успел убрать, от нетерпения перебирал ногами и облизывал губы.

— Гостинец дяде. — Хаятолла принялся заворачивать коробку в мятый холст, но Мухаммед уже тянул к ней руки, азартно пританцовывал.

— Дай хоть поглядеть! Ой, какая тяжелая! Подари ее мне? Ну подари, рафик. Должен же ты оставить мне что-нибудь на память! Вдруг больше не увидимся, так я тебя вспоминать буду. Хочешь бакшиш?

Мухаммед порылся в карманах, извлек из глубины шаровар ножичек с треснувшей рукояткой.

— Давай меняться, а? Давай? Хаятолла, ведь ты меня знаешь: не будет мне покоя, ночей спать не буду, пока не согласишься делать бакшиш. Не мучай меня!..

— Ты что, с ума сошел? Это же отец передал гостинец для дяди. Для дяди, понял? А ты — меняться!

Мухаммед тоскливо заглядывал в глаза другу, умолял:

— Ну, тогда продай. Хочешь, тридцать, нет, пятьдесят афгани?

— И за сто не продам. Чужое. Зачем тебе коробка?

— Она красивая. Буду в ней деньги копить.

— Да там же нет крышки! Куда тут класть капиталы?

— Как это — коробка есть, а крышки нет? Так не бывает… Эй, Хаятолла, твой автобус!

Хаятолла поднял глаза на дорогу. По ней и впрямь подкатывал, накренившись на правый бок, широколобый низкий автобус, битком набитый людьми.

— Ты цепляйся, я тебе помогу, а то не уедешь, — крикнул Мухаммед, забрасывай поклажу друга и мешок и подсаживая Хаятоллу снизу плечом, костлявым и неудобным. — Влез? Ну, доброй тебе дороги, рафик! — Мухаммед улыбался, должно быть, довольный, что так удачно помог ’другу загрузиться в автобус.

Машина тронулась, и Хаятолла, выгнув шею, какое-то время наблюдал, как сменщик махал ему от обочины голой рукой, и как при этом счастливо светилось его смуглое широкоскулое лицо.

Тяжелый груз в мешке наминал Хаятолле спину, и он потихоньку сбросил лямки, опустил поклажу к ногам.

Автобус кивал дорожным выбоинам, Хаятоллу подбрасывало вместе со всеми, переваливало со стороны на сторону, пока не укачало совсем… Сомлевший, мутно глядя на белый свет, он опомнился, только когда автобус сделал плавный поворот, присел, скрипнул тормозами.

Ватными ногами ступил Хаятолла на землю, выволок мешок и замер на месте. Куда идти, он’ не знал, а спрашивать у людей, помня наказ отца, не решался.

Рядом с автобусной остановкой зиял дверной провал лавки дукандора. Тут же, полулежа на деревянном помосте, другой хозяин жарил крошечными порциями шашлык, обмахивал его метелочкой, и дым, отгоняемый в сторону, щекотал мальчику ноздри.

Но есть он еще не хотел. Да и берег, как учил отец, деньги до более подходящей минуты. Наудачу он побрел вдоль улицы, по которой, лавируя между машин, с трезвоном проносились велосипеды мальчишек.

Хаятолла свернул в тень, где никла покрытая слоем дорожной пыли искривленная чинара, наспех проверил содержимое мешка и прочность завязанного поверху узла… Скользнули под рукой новенькие поскрипывающие калоши, нащупалась коробка… Нет, это было что-то другое. Мальчик похолодел. Это была не коробка, а плоский и такой же тяжелый камень. Мухаммед! Обвел-таки вокруг пальца. Но когда он успел сунуть камень в мешок? Когда запихивал друга в автобус? Или же Мухаммед тут ни при чем, а коробку подменили в автобусе, когда Хаятоллу мутило от качки и духоты, людской давки? Нет, скорее всего это сделал проныра Мухаммед, потому что кому придет в голову тащить камень в автобус, чтобы потом обменять его на неведомо что?! Мухаммед, больше некому. Недаром он так улыбался, недаром так долго махал рукой…

Удрученный, с обидой, защемившей сердце, Хаятолла отошел от дерева, пошел напрямик к высокому зданию, которое приметил издалека и принял за самое главное на этой улице, потому что оно было новее остальных и выделялось ярко-желтой краской и белыми квадратными окнами.

«Не довез… Гостинец не довез! Что теперь подумает обо мне дядя? Что скажет отец? Эх…»

Приметное здание и впрямь оказалось нужным Хаятолле местом. «Департамент газовой промышленности», — прочел мальчик арабскую вязь надписи на табличке под стеклом и, не колеблясь, потянул на себя дверь.

Первый же, кого Хаятолла спросил о своем дяде, отмахнулся на бегу: не знаю. Хаятолла подходил к людям, называл дядино имя и недоумевал, почему в ответ ему лишь пожимали плечами… У них в кишлаке все знали и про всех. Странно… Может, дядя тут работал недавно и его еще не успели узнать?

— Постой, мальчик, постой, — вдруг окликнули его. — Как, ты говоришь, зовут твоего дядю? Кажется, я припоминаю… Это не с ним случилось несчастье? Не знаешь? А ну-ка пойдем.

Замирая от нехороших предчувствий, Хаятолла поднялся по каменной лестнице на второй этаж и оказался в большой комнате, где на крашеных стенах висели во множестве какие-то картинки и, ласково, нежно жужжа и обдувая лицо, крутился голубой вентилятор на толстой ноге. Усталый светловолосый человек в легкой рубашке и галстуке вышел к мальчику, положил ему на плечо горячую руку.

— Да, брат, с твоим дядей случилось несчастье. У него никого из родни не оказалось, и мы не знали, кому об этом сообщить. Он попал под машину, такая трагедия… А тебе сейчас лучше пойти в провинциальный комитет ДОМА.[3] Там помогут. Обязательно помогут. Людочка, проводите, пожалуйста, мальчика в комитет ДОМА. Он приезжий, города, конечно, не знает, как бы не заблудился.

Людочка хотела было взять его за руку, но Хаятолла сердито вырвался, засопел.

— Ну не обижайся, дружок, не сопи, как ежик. Ничего худого я тебе не сделаю, — сказала девушка, старательно и не всегда понятно выговаривая слова. — Я ведь хотела, как лучше, поверь…

Они пришли в дом, окна которого вместо ставней были закрыты от солнца связанными в щиты пучками высохшей верблюжьей колючки. Лестницы тут были деревянными и скрипели под ногами — совсем как дома, в кишлаке, скрипят старые ворота, когда их раскачивает злой ветер «охир заман», на языке дари означавший «конец света».

— Рафик Олим, мы к вам. — Людочка подталкивала впереди себя упирающегося, опустившего голову мальчика.

— Милости прошу. Чаю?

Олим смотрел на новенькие, отражающие свет калоши Хая-толлы, надетые им еще перед входом в департамент, и улыбался.

— Откуда такой богатырь? Чей ты?

Олим, оказавшись не столь уж высоким и грозным, как показалось вначале, понравился Хаятолле сразу.

— У меня… гостинец дядин украли, — высказал он первое, что лежало на сердце и томило грудь. — Теперь отец скажет: «Растяпа! Ничего тебе доверить нельзя».

— Это скверно, когда воруют… — Олим тронул аккуратные, наверняка не колючие усики. — Совсем скверно.