— Уверена. Не надо было вам видеться.

— Почему? Вы же ничего не знаете!..

— Я действительно мало знаю. Но мне стало известно главное: есть люди, которые очень хотят, чтобы вы встретились с Анной Петровной. И этим людям я не доверяю.

— Какие люди? О чем вы?.. Никто и не знает, что я в Ялте.

— Ошибаетесь. Боюсь, что даже ваша поездка запланирована ими.

— Ну знаете! — крикнул я и одернул себя: несмотря на всю нелепость ее слов, очень не хотелось мне. ссориться с этой женщиной. И тут меня осенило: а что, если ей НЕ ТОЛЬКО ЧТО стало известно, а заранее все она знала. Все, начиная с записки. И я спросил: — Что вас заставляет быть так участливой ко мне?

Я спросил это спокойно, ну, может, самую малость с двусмысленной иронией. Но она точно уловила эту мою иронию, и голос ее сразу как-то похолодел.

— Я не терплю интриг и коварства в любой форме.

— И только?

— Если я скажу «и только», вы поверите?

— Не поверю.

— И не верьте. Но прошу, не встречайтесь больше с Анной Петровной. Это забота не только о вас…

Она бросила трубку. Так мне показалось в первый момент, и я, взволнованный донельзя, вышел из кабины. И только тогда догадался, что не она положила трубку, а я сам виноват — не опустил вовремя очередную монетку. Кинулся было назад, но меня решительно оттеснила заждавшаяся в очереди полная женщина. Через минуту мой пыл поостыл, и я решил что так даже лучше — замолчать на полуслове. Нового она мне едва ли что скажет, а вот заподозрить в легкомыслии и болтливости такая умная и проницательная женщина вполне может.

Тишина на Цветочной улице, как заверяла хозяйка, всегда мертвая, но этой ночью тишина была для меня полна звуков. То под окнами вдруг слышались вздохи, а то бродячая собака зашлась лаем, а то долго не заводилась машина…

Проворочавшись в постели чуть не до утра, я внезапно крепко уснул и проснулся только к полудню. Хозяйка сидела на скамеечке у калитки, словно дожидалась, когда квартирант соизволит встать. Она заботливо напоила меня чаем и все жаловалась, что всю ночь не спала, слушала, чего это я ворочаюсь, не сплю. Хозяйке было, как и мне, чуть за сорок, и была она недурна собой, но я вспомнил об этом лишь следующей ночью, когда летел в самолете обратно в Москву. А тут, полный шерлок-холмсовского нетерпения, все обдумывал разные свои догадки и ни одной не мог отдать предпочтение.

Я мог бы проигнорировать любое предупреждение, но только не ее, Валино. Оно мне казалось весьма серьезным. И потому я пошел в санаторий не как вчера, через главный вход, а снизу, со стороны пляжа. Разделся в уголочке, дождался, когда Аня пойдет купаться, и полез в воду. Сегодня-то она не станет тонуть, увидев меня, сегодня я ей не в новость.

Подплыв к ней, я сказал, что нам надо очень серьезно поговорить, но что на пляже мы не должны встречаться, а встретимся наверху, в санатории, в ее комнате, куда я постучу ровно в половине второго. Аня оглянулась на меня круглыми испуганными глазами, кивнула и заспешила к берегу. А я поплыл в море, полежал на воде, присматриваясь к берегу, пытаясь понять, чего мне надо опасаться, и, ничего не поняв, поплыл к волнорезу. Не спеша вылет из воды оделся и, все так же подозрительно осматриваясь, пошел по крутой тропе к санаторию.

На крутом повороте тропы я нос к носу столкнулся со вчерашним фотографом.

— Что это вы без фотоаппарата? — весело спросил я. — Или сегодня героических случаев не предвидится?

Он как-то испуганно посмотрел на меня, молча проскочил мимо и, торопливо оглядываясь, пошел, почти побежал вниз по тропе.

Ожидая своего часа, я посидел в беседке, стоявшей над обрывом, полюбовался с высоты ослепительным, как стекло, морем. Потом дошел до пустующей в этот пляжный час биллиардной и сам с собой погонял мячи.

Минуту в минуту в назначенный срок я постучал к Анне. Испуганная, она стояла посередине комнаты, не зная, что говорить, что делать. Я подошел к ней, взял за руки, усадил на кровать, почти не глядя выхватил из шкафчика записную книжку, лежавшую все на том же месте, раскрыл ее там, где был зажатый скрепкой клочок от вырванного листка.

— Зачем ты вырвала этот листок?

— Не знаю.

Она сказала это с такой обезоруживающей искренностью, что я растерялся.

— Зачем ты написала записку?

— Какую записку?!

Я вложил записку в блокнот так, чтобы клочок вырванной бумаги пришелся на свое место, и показал ей.

— Отсюда вырвано?

Она впилась глазами в текст и ничего не ответила. Я ждал, а она то поднимала на меня глаза, большие, полные страха и недоумения, то снова принималась читать.

— Что это? Какое несчастье?

— Вот это я и хотел у тебя узнать.

— Почему у меня?

— Но ведь листок-то из твоей записной книжки! — Ее бестолковость начинала меня раздражать.

— Я ничего не понимаю.

— И я ничего не понимаю. Я хотел бы понять.

— Но что я — то могу?

— Ты хочешь сказать, что не писала этой записки?

— Господи! — только и сказала она.

— И не вырывала этого листка?

— Да ты что?!

— Но кто это мог сделать? Кому ты давала записную книжку?

— Никому не давала… Она все время тут валяется, — нелогично сказала Аня.

Я встал, прошелся по комнате. В распахнутые настежь балконные двери било солнце. Было жарко, но не душно, как всегда в Крыму в летнюю пору. Я налил в стакан воды из графина, выпил с такой жадностью, словно за весь этот жгучий день капли в рот не брал. Потом снова сел напротив Ани, потерянно и испуганно смотревшей на меня.

— Давай сначала…

— Может, это ерунда какая-нибудь? — перебила она. — Ну кому нужно, чтобы наши дети не поженились?

— Может, и ерунда, обычный розыгрыш, только мне хотелось бы во всем разобраться.

— А зачем? — Ей явно хотелось отмахнуться от навалившегося беспокойства. Естественная первая реакция сбитой с толку женщины.

— Хотя бы затем, чтобы потом не жалеть.

— Ты думаешь — это серьезно?

— Сейчас лучше думать, что это серьезно. Дай бог, если мы ошибаемся. Но если посчитаем это пустяком и ошибемся?..

— Да ну тебя! — замахала она руками.

— Сейчас нам надо не в эмоциях наших разбираться, а в фактах. Подумай, кто мог вырвать листок из твоей записной книжки?

— Никто не мог.

— Давай с другого конца. Кто знает о женитьбе Петра и Светки? Я узнал об этом три дня назад. А ты?

— Да… недели не прошло. Вечером они пришли, объявили нам. А на другой день я уехала.

— Почему ты уехала?

— Путевка подвернулась.

— Не ври…

— Вру, — сразу призналась она. — Путевку сама выпросила. Не могла я. Боялась с тобой встретиться…

— Кто знал о твоем отъезде?

— Многие знали. Я тогда же, как достала путевку, поехала к Егору Иванычу в институт, ему сказала, Зое Марковне…

— Зое Марковне? Что ты ей сказала?

— Ну, что уезжаю…

— Больше ничего?

— Ну, что надо мне уехать, вот и уезжаю…

— Пошептались?

— Пошептались, — смущенно призналась она. — Это же Зоя Марковна, она в курсе всех наших семейных дел.

— И в курсе предстоящей жеинтьбы?

— Конечно. Я же сама ей все рассказала. И про тебя тоже.

— Про меня? Что про меня?

— Что не забыла я ничего. Что нелегко мне будет встречаться с тобой…

— Кто еще об этом знал?

— Никто, — уверенно заявила она. — Никому я больше не могла такого рассказать.

— Значит, Зоя Марковна? Значит, это она вырвала листок из твоей записной книжки?

— Зачем это ей? Да и когда?..

Я взял ее за руки.

— Опомнись, Аня! Речь идет о счастье наших детей. Подумай хорошенько. Может, ты давала свою записную книжку Зое Марковне?

— Не давала.

— Могла она сама взять?

— Не могла… Впрочем, только разве… Когда я забегала в кабинет, то оставляла сумочку в приемной на столике у Зои Марковны. Она еще, помню, переложила ее на стул возле себя.

— Значит, возможность была…

— Но я ничего не понимаю…

— Вот что, Анюта, я сейчас уйду, и больше сегодня мы не увидимся. Не спрашивай ни о чем, потому что я сам ничего не знаю. Просто нам пока не следует встречаться. Поняла?