— Господь с вами. А увидимся ли мы — не знаю.

Мы ведь ничего не знаем. И поэтому всякая наша

разлука — навсегда.

И мы уже больше не встретились.

Через год в Париже русский консул передал мне перстень с черным опалом.

Это все, что осталось от моего друга. Его, уже мертвого, дочиста обокрал живший в том же отеле авантюрист. Он унес все — платье, белье, чемоданы, кольца, портсигар, часы, даже флаконы с духами, но почему-то не посмел дотронуться до черного опала. Что-то в нем почувствовал.

Любопытна история происхождения этого опала.

Одно время — это было приблизительно в начале войны — я очень увлекалась камнями. Изучала их, собирала легенды, с ними связанные. И приходил ко мне одноглазый старичок Коноплев, приносил ураль­ские благородные камни, а иногда и индийские. Уютный был старичок. Расстилал на столе под лам­пой кусок черного бархата и длинными тонкими щипцами, которые он называл «корцы», вынимал из коробочки синие, зеленые, красные огоньки, рас­кладывал на бархате, рассматривал, рассказывал. Иногда упрямился камушек, не давался корцам, бил­ся весь в испуганных искрах, как живой птенчик.

359

—   Ишь, неполадливый ! — ворчал старичок. —Ру-

бинчик-шпинель, оранжевый светик. Горячий.

—   А вот сапфирчик. Вон как цветет камушек. Таусень, павлиний глазок. В сапфире важно не то, что он светел или темен, а то, когда он в лиловость впадает, цветет. Это все понимать надо.

Долгие часы можно было просидеть, переворачи­вая корцами холодные огоньки. Вспоминались ле­генды :

—   Показать изумруд змее — у нее из глаз потекут слезы. Изумруд — цвет цветущего рая. Горько змее вспоминать грех свой.

—   Аметист — целомудренный, смиренномудрый камень, очищает прикосновением. Древние пили из аметистовых чаш, чтобы не опьяняло вино. В двенадцати камнях первосвященника — аметист важнейший. И папа аметистом благословляет каноников.

—   Рубин — камень влюбленных. Опьяняет без прикосновения.

—   Александрит — удивительный наш уральский камень александрит, найденный в царствование Александра Второго и его именем названный пророчески. Носил в сиянии своем судьбу этого государя: цветущие дни и кровавый закат.

—   И алмаз, яспис чистый, символ жизни Христовой.

Я любила камни. И какие были между ними чу­десные уроды: голубой аметист, желтый сапфир, или тоже сапфир, бледно-голубой с ярко-желтым сол­нечным пятнышком. По-коноплевски — «с поро­ком», а по-моему — с горячим сердечком.

Иногда приносил он кусок серого камня и в нем целый выводок изумрудов. Как дети, подобранные по росту: все меньше и меньше, тусклые, слепые, как щенята. Их обидели, их слишком рано выкопа­ли. Им еще надо было тысячелетия созревать в глу­бокой горячей руде.

И вот как раз во время этой моей любви к камням принес как-то художник А. Яковлев несколько опа­лов, странных, темных. Их привез какой-то худож­ник с Цейлона и просил продать.

— Опалы приносят несчастье. Не знаю, брать ли? Посоветуюсь с Коноплевым.

Коноплев сказал:

— Если сомневаетесь — ни за что не берите. Вот

360

я покажу вам сейчас камушки дивной красоты, со­гласен чуть ни задаром отдать. Вот, взгляните. Це­лое ожерелье.

Он развернул замшевую тряпку и выложил на бархат один за другим двенадцать огромных опалов дивной красоты. Бледно-лунный туман. И в нем, в этом тумане, загораются и гаснут зеленые и алые огоньки: «Есть путь!», «Нет пути!», «Есть путь!», «Нет пути!». Переливаются, манят, путают…

— Задаром отдам,—повторяет с усмешкой Коноплев.

И не оторваться от лунной игры. Смотришь — ти­хий туман. И вдруг — мигнул огонек, и рядом другой, вздулся в пламень, затопил первый, и оба погасли.

— Задаром. Но должен упредить. Продал я это ожерелье все целиком госпоже Мартене, жене профессора. Очень ей понравилось, оставила у себя. А на другое утро присылает слугу — берите, мол, скорее камни обратно: неожиданно муж скончался, профессор Мартене. Так вот, как хотите. Не боитесь — берите, а убеждать не стану.

От коноплевских опалов я отказалась, а один из черных цейлонских решила взять. Долго вечером рассматривала его. Удивительно был красив. Играл двумя лучами: синим и зеленым. И бросал пламень такой сильный, что казалось, выходил он, отделялся и дрожал не в канне, а над ним.

Я купила опал. Другой такой же купил М.

И вот тут-то и началось.

Нельзя сказать, чтобы он принес мне определен­ное несчастье. Это бледные, мутные опалы несут смерть, болезнь, печаль и разлуку.

Этот — не то. Он просто схватил жизнь, охватил ее своим черным огнем, и заплясала душа, как ведь­ма на костре. Свист, вой, искры, огненный вихрь. Весь быт, весь лад — все сгорело. И странно, и злоб­но, и радостно.

Года два был у меня этот камень. Потом я дала его А. Яковлеву с просьбой, если можно, вернуть то­му, кто привез его с Цейлона. Мне казалось, что нужно, чтобы он ушел, как Мефистофель, непремен­но тою же дорогой, какою пришел, и как можно ско­рее. Если пойдет по другой дороге, запутается и вер­нется. А мне не хотелось, чтобы он возвращался.

Второй камень А. Яковлев оставил у себя. Не

361

знаю, надолго ли, но знаю, что жизнь его тоже под­хватила сине-зелекая волна, закружила и бросила в далекую косоглазую Азию.

Третий камень завертел тихого и мирного М. Как уютно текла его жизнь: мягкое кресло, костяной но­жичек между шершавых страничек любимого поэта, ленивые руки, с ногтями, отшлифованными, как дра­гоценные камни, рояль, портрет Оскара Уайльда в черепаховой раме, переписанные бисерным почер­ком стихи Кузмина…

И вот — выронили ленивые руки неразрезанную книжку. Война, революция, нелепая женитьба, «дик­татор в родном городишке», подписывающий чудо­вищные приказы, партизанская война на Волге, Кол­чак, страшный путь через всю Сибирь, Одесса, Париж, смерть. Разрезала черный камень глубокая трещина вдоль и поперек — крестом. Кончено.

* * *

Сбегались в Одессу новые беженцы, москвичи, петербуржцы, киевляне.

Так как пропуски на выезд легче всего выдава­лись артистам, то — поистине талантлив русский на­род! — сотнями, тысячами двинулись на юг оперные и драматические труппы.

— Мы ничего себе выехали,—блаженно улы­баясь, рассказывал какой-нибудь скромный парик­махер с Гороховой улицы.—Я — первый любовник, жена — инженю, тетя Фима — гран-кокет, мамаша — в кассе и одиннадцать суфлеров. Все благополучно проехали. Конечно, пролетариат был слегка озада­чен количеством суфлеров. Но мы объяснили, что это самый ответственный элемент искусства. Без су­флера пьеса идти не может. С другой стороны, су­флер, сидя в будке и будучи стеснен в движениях, быстро изнемогает и должен немедленно заменяться свежим элементом.

Приехала опереточная труппа, состоящая исклю­чительно из «благородных отцов».

И приехала балетная труппа, набранная сплошь из институтских начальниц и старых нянюшек…

Все новоприбывшие уверяли, что большевистская власть трещит по всем швам и что, собственно гово-

362

ря, не стоит распаковывать чемоданы. Но все-таки распаковывали…

Настроение в городе было если не бодрое, то очень оживленное.

«Антанта! Антанта!»

Смотрели в море, ждали «вымпелов».

Деньги мало-помалу исчезали. В магазинах сдачу выдавали собственными знаками, которые иногда сами выдававшие их торговцы не узнавали. Все до­рожало с каждым днем. Как-то в магазине приказ­чик, заворачивая мне кусок сыру, трагически указал на него пальцем и сказал:

—  Вон, смотрите, с каждой минутой дорожает!

—  Так заворачивайте его скорее,—попросила

я.—Может быть, в бумаге он успокоится.

И вот неожиданно исчез Гришин-Алмазов. Уехал инкогнито, никому ничего не сказав. Спешил проско­чить к Колчаку. Скоро стала известна его трагиче­ская судьба. В Каспийском море он был настигнут большевиками. Увидев приближающийся корабль с красным флагом, сероглазый губернатор Одессы выбросил в море чемоданы с документами и, пере­гнувшись через борт, пустил себе пулю в лоб. Умер героем.