Сидим с багажом в буфете, ждем вестей о квартире.

За соседним столом насыщается пухлый бородач с обручальным кольцом.

Перед ним на тарелке бифштекс. Над ним испу­ганная физиономия лакея.

ооо

Бородач распекает:

—   Я ж тебе, мерзавец, русским языком сказал:

бифштекс с жареным картофелем. Где же карто­

фель? Где, я спрашиваю русским языком, жареный

картофель?

—   Виноват-с, они сейчас поджарятся-с. Они у нас

вареный. Обождите-с. Они сей минут-с!

Бородач задохнулся от негодования.

— «Обождите-с»! Ябуду ждать, а бифштекс бу­

дет стынуть? Молчать! Нахалы!

У стены стоял молодой носильщик и, саркастиче­ски сжав губы, поглядывал на барина и на лакея. Очень выразительно поглядывал. Что ж, сценка стоила, чтобы на нее поглядел «молодой пролета­риат». Как большевистская пропаганда, она, конеч­но, достигала лучших результатов, чем самый яркий советский агитационный плакат с гидрой капитализ­ма и контрреволюции…

В буфете было душно, а ждать, по-видимому, придется еще долго. Я вышла из вокзала.

Веселый солнечный день догорал. Оживленные улицы, народ, снующий из магазина в магазин… И вдруг чудная, невиданная картина, точно сон о забытой жизни,—такая невероятная, радостная и даже страшная: в дверях кондитерской стоял офицер с погонами на плечах и ел пирожное! Офи­цер, с по-го-на-ми на плечах! Пи-рож-ное! Есть еще на свете русские офицеры, которые в яр­кий солнечный день могут стоять на улице с по­гонами на плечах. Не где-нибудь в подвале, зат­равленный, как зверь, закутанный в бумазейное тряпье, больной, голодный, самое существова­ние которого — трепет и смертная угроза для близ­ких…

И вот —день, солнце и народ кругом, и в руке не­виданная, неслыханная, легендарная штука —пи­рожное!

Закрыла глаза, открыла. Нет, не сон. Значит — жизнь. Но как все это странно…

Может быть, мы так отвыкли, что и войти в эту жизнь не сумеем…

Первое впечатление от киевского житья-бытья было таково.

Весь мир (киевский) завален, перегружен снедью. Из всех окон и дверей — пар и чад. Магазины на-

биты окороками, колбасами, индюками, фарширо­ванными поросятами. И по улицам, на фоне этих фаршированных поросят — tout Moscou et tout Pe-tersbourg1 .

8

Первое впечатление — праздник.

Второе — станция, вокзал перед третьим звонком.

Слишком беспокойная, слишком жадная суета для радостного праздника. В суете этой тревога и страх. Никто не обдумывает своего положения, не видит дальнейших шагов. Спешно хватает и чув­ствует, что придется бросить…

Улица кишит новоприезжими. Группы в самых не­ожиданных сочетаниях: актриса из Ростова с мо­сковским земцем, общественная деятельница с бала­лаечником, видный придворный чин с шустрым провинциальным репортерчиком, сын раввина с гу­бернатором, актерик из кабаре с двумя старыми фрейлинами… И все какие-то недоуменные, огляды­ваются и держатся друг за друга. Кто бы ни был со­сед — все-таки человеческая рука, человеческое пле­чо здесь, рядом.

Так, вероятно, дружно обнюхиваясь, страдали от качки впервые встретившиеся семь пар чистых с семью парами нечистых в Ноевом ковчеге.

На Крещатике прогуливаются многие без вести пропавшие. Вот общественный деятель, который ме­сяц тому назад говорил мне, раздувая ноздри, что мы не должны уезжать, что мы должны работать и уме­реть на своем посту.

— А! А как же ваш пост? — неделикатно окли­

каю я его.

Он краснеет и решает шутить:

— Слишком испостился я на своем посту, доро­

гая! Вот подправлюсь немножко, а там посмотрим.

А глаза бегают, и не видно, в какую сторону они посмотрят…

Суетня на Крещатике. И деловая, и веселая. По­среди тротуара стоит всеведующийи вездесущий журналист Р. и, как хозяин раута, принимающий и провожающий гостей, жмет руки направо и нале-

1 Вся Москва и весь Петербург (фр.).—Ред.

во, кивает головой, особенно уважаемых личностей провожает несколько шагов, другим только фамиль­ярно помашет рукой.

— А! Наконец-то! — приветствует он меня.— Мы

вас ждали еще на прошлой неделе.

— Кто «мы»?

- Киев!

Толпа несет меня далее, и «Киев» кричит вслед:

—   Вечером, конечно, у…

Не могу разобрать где.

—   Там все ужинаем,—говорит голос рядом.

Это петербургский адвокат, тоже незаметно из

Петербурга исчезнувший.

— Давно вы здесь? Отчего не зашли попрощать­

ся, когда уезжали? Мы о вас беспокоились.

Смущенно разводит руками.

— Как-то, знаете, все это так смешно устрои­

лось…

Не успеваю кланяться, отвечать на радостные приветствия.

Вот один из сотрудников бывшего «Русского слова».

— Что здесь делается! — говорит он.— Город со­

шел с ума! Разверните газеты — лучшие столичные

имена! В театрах лучшие артистические силы. Здесь

«Летучая мышь», здесь Собинов. Открывается каба­

ре с Курихиным, Театр миниатюр под руководством

Озаровского. От вас ждут новых пьес. «Киевская

мысль» хочет пригласить вас в сотрудники. Влас До­

рошевич, говорят, уже здесь. На днях ждут Лоло.

Затевается новая газета, газета гетмана под редак­

торством Горелова… Василевский (Не-Буква) тоже за­

думал газету. Мы вас отсюда не выпустим. Здесь

жизнь бьет ключом.

Вспомнился Гуськин: «Жизнь бьет ключом по голове…»

— Киевляне не могут опомниться,—продолжает

мой собеседник.—Сотрудники местных газет при ви­

де чудовищных для их быта гонораров, отпу­

скаемых приезжим гастролерам, хотят сделать заба­

стовку. Гастролеры-то уедут, а мы, мол, опять

потащим на себе воз. Рестораны ошалели от наплы­

ва публики. все новые «уголки» и «кружки». На днях приезжает Евреинов. Можно будет открыть Театр новых форм. Необходима также

«Бродячая собака». Это уже вполне назревшая и осмысленная необходимость.

—   Я вот здесь только проездом,— говорю я.— Ме­

ня везут в Одессу для литературных вечеров.

—   В Одессу? Сейчас? Никакого смысла. Там пол­

ная неразбериха. Нужно выждать, пока все нала­

дится. Нет, мы вас сейчас не выпустим.

—   Кто «мы»?

— Киев.

Чу-де-са!

Выплывает круглое знакомое лицо москвички.

—   Мы уже давно здесь. Мы ведь киевляне, — за­

являет она с гордостью.—У отца моего мужа был

дом вот здесь, на самом Крещатике. Мы самые ко­

ренные… Здесь очень недурной крепдешин… Моя

портниха…

—   Придете сегодня к Машеньке? — покрывает

москвичку актерский бас.—Она здесь на несколько

гастролей. Дивный кофе… Варят прямо со сливками

и с коньяком…

Пьют, едят, едят, пьют, кивают головами. Ско­рей! Скорей! Успеть бы еще выпить, еще съесть и прихватить с собой! Близок третий звонок…

Оленушка устроила мне приют у своих подруг. Одна из подруг служила, две младшие еще учились в гимназии.

Все три были влюблены в тенора местной оперы, восторженно клекотали индюшиными голосами и были очень милы.

Жили они во флигеле, во дворе, а двор был весь завален дровами так, что нужно было знать, где проложен фарватер, чтобы, искусно лавируя, до­браться до входной двери. Новички в дровах застре­вали и, выбившись из сил, начинали кричать. Это служило вместо звонка, и девочки спокойно говори­ли друг другу: «Лиля, кто-то пришел, слышишь? В дровах кричит».

Дня через три после моего водворения во фли­гель попал в западню кто-то крупный и закричал козлиным воплем.

Лиля пошла на выручку и привела Гуськина. Он так за эти три дня растолстел, что я не сразу его и узнала.

— А я все считал, что вы на вокзале, и искал для

вас помещение.

— Вы думаете, что я четыре дня сижу в буфете?

Ему, очевидно, лень было очень густо врать.

—   Так… Приблизительно предполагал. Здесь

надо хлопотать через специальную комиссию, иначе

помещения не достанете. Ну, конечно, если вы сами