«Алексей» – это история адвоката, который защищает диссидентку. Он влюбляется в нее, конечно. Он человек умный, циничный, искушенный, гуманный, но у него перед ней все время страшнейший комплекс вины, потому что она героическая. Кстати говоря, и в «Пропавшем сюжете» тоже есть эта проблема. Героиня – террористка и герой-обыватель. И он произносит всякие такие монологи о том, что задача женщины – лежать в объятиях мужчины, что надо не революции производить, а нравственные изменения… Но вот удивительный пример Зорина. Идеологически он такой скептик, временами даже циник, такой Моэм. Он понимает тщету всех социальных преобразований, он понимает пользу малых дел. Он в принципе склоняется к тому, что надо просто повышать интеллектуальный уровень общества. Он шахматист, он интеллектуал, он уже в восемь лет издал первую книжечку стихов, его успели познакомить с Горьким и Бабелем, он вундеркинд такой. И всегда, как правило, он – и в «Алексее», и в «Пропавшем сюжете» – апологет такого тихого интеллекта, скептического интеллекта. И его альтер-эго, его Костик Ромин – герой большинства его прозаических произведений, герой «Покровских ворот» – он тоже такой тихий интеллектуал-одиночка.
Но вот смотрите, какая удивительная получается вещь. Сейчас я скажу, наверное, то, что самому Зорину активно не понравится. Но весь пафос его текстов, главная мысль его сочинений в том, что цинизм бесплоден, что скепсис неинтересен, а что миром движет страсть. И что главная задача человека в мире – это противостоять мерзости любыми способами, а не усмехаться из угла. И моральная правота все равно не за Алексеем, а за диссиденткой. И в пропавшем сюжете не за обывателем, а за народоволкой, террористкой, условно говоря. Потому что герой в них влюбляется, герой к ним стремится. Лучшая пьеса Зорина, по моим ощущениям, – это «Медная бабушка». Ключ для решения этой пьесы он нашел с нечеловеческим трудом. Даже у Булгакова не вышло написать о Пушкине. Он написал пьесу о Пушкине без Пушкина. Там на секунду Пушкин появляется, но писать за него, приписывать ему реплики, сочинять за него монологи он не решился. А вот Зорин при всей своей осторожности и скепсисе дерзнул. И это великое дерзновение. Потому что Пушкин у него в «Медной бабушке» получился фантастически живым, невероятно обаятельным. И самое главное: это пьеса о гибельности компромисса.
Потому что лучшая сцена в этой пьесе… Я представляю, как это играл бы Ролан Быков, но пришлось играть Ефремову, потому что Быкова сняли с постановки, а сохранилась фотография, где он в портретном гриме, где он фантастически похож на Пушкина и невероятно очарователен. Так вот, я представляю, как эту ключевую сцену, где Пушкин с ненависть, с желчью говорит о свои друзьях-приспособленцах, – как бы это играл Ролан Быков! Весь пафос всей драматургии Зорина, всей его в особенности прозы, всех его мемуарных текстов, его «Зеленых тетрадей», его записных книжек, – я рискну сказать, что это пафос не скепсиса, не приспособления, а это пафос ненависти, ненависти к тупости, как вот к тому, что Набоков назвал «полоумными мучителями человека».
В нем есть такая легкая осенняя горечь, такая мудрость зрелости, очень присущая его поздним пьесам. Его взгляд на человечество довольно скептичный. У него есть такая, к сожалению, редко ставящаяся, но безумно талантливая комедия «Маньяк». Там речь идет о том, что все женщины района дико боятся этого маньяка и страстно хотят под него, прости господи, попасть. Они жутко о этом мечтают. Это, конечно, пьеса о власти. Это пьеса о том, что даже самый упорный либеральный демократ в правильном смысле этих слов втайне мечтает, чтобы этот маньяк на него наконец напал. Это жесткая пьеса такая, в известном смысле моэмовская по глубине цинизма. Но дело в том, что Зорину эта рабская психология глубочайшим образом ненавистна. Как человек, проработанный жесточайшим образом за свою пьесу «Гости» (а Лобанову, режиссеру, эта пьеса стоила театра и всей театральной карьеры в театре Ермоловой, насколько я помню), он как раз (Зорин-то) нахлебался, навидался этих последствий. Главной театральной трагедией Сергея Юрского (да может быть, и Товстоногова) было то, что, когда Зорин в начале или, может быть, уже в расцвете застоя, в 1969 году, отдал Товстоногову «Римскую комедию» (она же «Дион»), тогда получился гениальный спектакль. Он один раз прошел. После этого Товстоногову его не запретили, ему намекнули, что надо снять. И он снял. И лучшая роль Юрского – роль Диона – осталась сыгранной единственный раз. Она осталась легендой театра. При публике спектакль был дан единожды и исчез навеки. Это осталось травмой для Зорина и это осталось травмой для Юрского. Юрский никогда не мог простить Товстоногову того, что тот не пошел до конца.
А «Дион», она же «Римская комедия» – это очень умная пьеса, очень жестокая сатира. Это пьеса брехтовского уровня, пьеса уровня Эзопа «Лисы и виноградника», пьеса уровня Ионеско, рискнул бы я сказать. Все великие драматурги Европы не постыдились бы такого текста. И вот то, что эта пьеса не была поставлена, а напечатана вообще гораздо позже, чем надо, – я думаю, это серьезная драма. Так вот, в «Дионе» очень четко показано, что конформизмом, цинизмом, скепсисом можно спасаться до какого-то момента. А после этого наступает маленькое «нельзя». И не зря именно Зорин в революционной трилогии «Современника» написал пьесу про декабристов. Поэтому я и хотел бы в его драматургии и прозе вот эту тираноборческую и вот эту брезгливо-гневную линию.
У Зорина вообще есть репутация такого мудреца иронического, который не ввязывается в литературные дискуссии, который живет наособицу. Его как-то спросили: «Как вы относитесь к критике?» И он ответил очень остро: «Я к ней – спокойно, она ко мне – совсем спокойно». Действительно, он как-то бурь не вызывает. Но между тем в глубине пьес Зорина, лучших из них – «Транзита», «Варшавской мелодии», – лежит глубочайшая боль, боль оскорбленной любви. Кстати говоря, когда «Варшавскую мелодию» играли Ульянов и Борисова, – это не была камерная пьеса. Это была пьеса невыносимо раскаленная, пьеса такого темперамента, такой боли, – это же пьеса об убитой любви. Понимаете, нельзя было жениться на иностранках. А у них была такая страсть, такое взаимопонимание, они так друг друга чувствовали. И второй акт, когда он остается все-таки с ней на ночь, когда она поет для него, а потом – страшная пьеса «Послевкусие», где он ее не узнает и говорит ей: «Вы Иоанна Хмелевская?» – это было, конечно, убойно сделано.
Зорин – это писатель именно оскорбленной любви. Когда у него появляются в пьесах эти пессимистические, довольно безнадежные нотки (а их довольно много и в его книге «Авансцена») – я думаю, что это во многом скорбь и по собственной жизни.
Что мне в чьей-то укоризне?
Жизнь прошла, и я давно
Лишь подыгрываю жизни,
Как тапер в немом кино.
Это его стихотворение, стихотворение довольно страшное. Андрей Зорин, его сын, замечательный филолог оксфордский, как раз жизнь свою посвятил разоблачению этой адаптивности, этого приспособленчества, условно говоря, генезису и краху русского романтизма. Я помню его статью о Батюшкове, гениальную, на мой взгляд. Да много у него всего есть, у Зорина, и книги его великолепны.
Я хотел бы вернуться еще, если можно, к пьесам Зорина 70-х годов и прежде всего к «Царской охоте». Она стала знаменитой благодаря Маркову и Тереховой, которые, наверное, в Моссовете предложили лучший возможный дуэт, лучшее прочтение этой пьесы, если я не путаю ничего. По-моему, это был Театр имени Моссовета. Так вот, в этой пьесе впервые появилась замечательная формула: «Великой державе застой опаснее поражения» – говорит там как раз Екатерина. Мне кажется, что когда появилась эта пьеса (да, действительно, это Завадский, Театр Моссовета, последняя постановка), то есть появление пьесы само по себе было именно знаком застоя. Конечно, это очень романтическая позиция, но это и точка зрения Зорина.
Почему, с точки зрения Зорина, застой опаснее поражения? Потому что поражение формирует бойцов, а застой формирует конформистов. И мне кажется, что пьесы Зорина и в особенности, конечно, его автобиографическая и мемуарная проза, – это вопль против духовного застоя, против адаптации, против конформизма, против любых попыток смириться. В позднем романе «Юпитер», где речь идет об актере, играющем Сталина и начинающем оправдывать его, Зорин о гипнозах власти высказался очень бескомпромиссно.
Я помню, что я брал у него интервью в году 1996-м. Я его спросил: «Вы допускаете возвращения тоталитаризма в Россию?» Он сказал: «В принципе, не допускаю. Но если это произойдет, это значит, что эта страна проклята». Вот я боюсь, что именно в такой бескомпромиссной постановке вопроса есть определенная гордость и важный нравственный урок. А почему Зорин, дай бог ему здоровья, живет так долго и работает так плодотворно? Не только потому, что он с детства был футболистом, рос в Баку под щедрым южным солнцем, а потому что он не врет. Для писателя самое опасное – это ложь и насилие над собой. У Зорина этого нет совершенно. Он не написал ни одного текста, за который бы ему было стыдно. И кстати говоря, его самая удачная, самая веселая, самая легкая комедия «Покровские ворота», которая с таким скрежетом пробиралась на экран в постановке Михаила Козакова, – она об этом же. Она о том, какую страшную власть над людьми имеет пошлость, и как в какой-то момент нужно набраться храбрости и себя противопоставить. Вот Равикович играет там именно эту драму.
Понимаете, Костик Ромин – не просто веселый молодой человек. Костик Ромин очень храбрый молодой человек, и именно поэтому ему в поздней прозе Зорина достается такая счастливая участь: в повести «Тень слова» он исчезает, он не умирает, а превращается в слово. Это странным образом совпадает с финалом дяченковской «Vita Nostra». Он становится текстом. И вот это лучшее, что может с человеком случится.
Что я рекомендую почитать у Зорина? Наверное, роман «Странник», наверное, упомянутую повесть «Алексей», но прежде всего – если есть у вас такая возможность – берем пьесу «Медная бабушка», отрываем с любого места и заряжаемся самым ценным витамином. Зорин – один из немногих, кто доказал: ум и храбрость – это вещи взаимообусловленные. Если нет одного, то нет и другого.
