| | | Написал
Подразумевается что частная, скрытая от чужих глаз личная жизнь обывателей состоит из сплошных отступлений от общепринятых норм поведения. Что делает провинциальную жизнь «частной»: тайное нарушение общепринятых норм создает иллюзию «истинного» существования. «Если все чисто, зачем скрывать?». Твоя жизнь вызывает пристальный интерес соседей заставляя вечно бдеть «всеобщее недремлющее око».
Условием игры является правило скрытия от глаз соседей своей «частной жизни». Каждый семейный дом превращается в «дом волшебный», в подобие «чудесной» китайской шкатулки с двойным (или тройным) дном, потайными отделениями, выскакивающими чертиками, острыми иглами в пазах, и какими-нибудь копеечными бусами речного жемчуга под кнопкой «с секретом». Вместо собственных особенностей нарочито выставляется напоказ уютный и тихий уголок в достатке и покое. За неимением явных девиаций соседи выискивают отклонения в канонической расстановке комодов и слоников, поскольку именно отклонения от нормы дают основную пищу разговорам.
Складывается стандарт, «норма» определяемая формулой: «все как у людей». Проекция во вне представления об идеальном жилице как идеальном устройстве мира. Нечто «сверх нормы» допускается, но не более одного-двух наименований — предмет законной гордости хозяев и законной зависти соседей. Отличие, «самость», вид соревнования, временного возвышения пока и у соседа не появится (отразится) подобная вещь. Игра должна вестись по правилам: богатство, если таковое имеется, нельзя выставлять все и сразу. Риск оставить соседей далеко внизу, выпасть из их круга еще не войдя в иной круг общения достойный твоих сокровищ. Бессмысленно выигрывать в игре если выигрыш лишает тебя твоего мира. Куда достойней всю жизнь соревноваться, разделяя время жизни на череду маленьких но гарантированных триумфов.
В соревновании новинок сквозит иная потаенная страсть от которой показно отказываются. Таимая, она остается у всех, становится скрытой пружиной жизни. У них есть мечта! главная и тайная греза их жизни ради которой ежедневно откладываются гроши в мошну, копят на «черный день», на образование детей, на обзаведение собственным делом или частным домом. Стать выше других, больше своего отражения! Вырваться из суровых пут и встать над миром. Сделаться самым богатым, самым знаменитым, самым, самым… свободным. «Выйти в люди». Вырваться из пут чужого мнения, плюя на всех, самому устанавливать законы мирозданья. Бездна над головой. Только бы набраться смелости.
Смелости этой как раз не хватает — общественное мнение здесь самая надежная страховка. Горе если обыватель из зазеркалья однажды увидит воплощение своей мечты, если все вокруг вдруг наберутся смелости. Горе коричневого цвета.
Еще одна любимая игра зазеркалья: «погоня за призраком». Поскольку истинных новостей нет, все про всех давно известно — все является лишь отражением отражений, начинается поиск «первого отражения». «Я первый об этом узнал!». «Первое» значит «истинное», наименее искаженное. «Первый» означает «приближенный к истине», «заслуживающий истинного доверия». То есть «первое зеркало». Достаточно чтобы тебе пожал руку градоначальник, чтобы прослыть чуть ли ни его «особо приближенным лицом» и потом еще долго ходить выпятив грудь колесом. Отсюда маниакальная погоня за новостями, слухами. «Услышать первым» означает практически «стать первым». За этим кроется желание стать истинно первым, при всей невозможности превратиться в news-maker[125]. В мире Провинции нельзя стать истинно оригинальным — оригинал противоречит основным законам существования этого мира. «Истинное» где-то там, далеко, точнее «высоко» — в столицах. Только там знают высшую истину, не потому что знают, но потому что достигли высокого положения — «начальство».
«Здесь» невозможно беспристрастно оценить что-нибудь. Оценить по существу дела. Высшую оценку дает исключительно успех в глазах толпы, причем толпы «столичной», «высшей». Не сыскавший признания в столице, тем паче не найдет его дома. Но достаточно лишь короткой заметки в столичной газетенке, чтоб в родном городке «гения» вознесли до небес.
Какой триумф приезд столичной знаменитости! Бог спускается на Землю, рукопожатием благословляя и вразумляя неразумных тварей. В темное царство зазеркалья падает сверху луч «истинного» света и долго блуждает в отражениях. Выше «столичного» только международный уровень, что вообще нечто запредельное. Знаменитость «мировая» авторитет непререкаемый. Помаду поцелуя Мэри Пикфорд не смывают с румяных щек годами.
За неимением настоящего «генерала» сгодится и «свадебный». Разница невелика, ведь важно мнение только собственного сообщества. Провинция — рай для заезжих Хлестаковых.
В отсутствии отступлений от устоявшихся норм жизни их место занимают домыслы, ведь все имеют достаточно большой кусок «спрятанной» жизни. Сплетни непременное условие функционирования провинциального ханжества, брожение жизненных соков в стоячем болоте.
Слухи имеют иерархию:
Самый обыденный, «бытовой» — простая констатация фактов: кто куда пошел, с кем встретился, о чем говорили. Обычно циркулируют в отсутствии иных новостей служа доказательством собственной осведомленности — отражением своей значимости в глазах других.
Бытовой слух основной по объему разговоров раз описывает «событие» в собственной интерпретации, в своем отражении: обычные события и происшествия. Например: детальные описания походов в гости, кушаний, нарядов и прочего. Происшествия соседских семьях, мелкие отклонения в рамках обыденности.
Вторая ступень «бытовухи» — основное поле слухов из постоянных сравнений и взвешиваний, результатов подглядыванья и подслушиванья (двойные отражения), искажения чужой прямой речи, пересказов чужих разговоров и суждений о том и о сем — третичное отражение образов. По законам отражения всякое отображение всякий раз перевертывается, потому прямое суждение всегда ложно, второй пересказ ближе к истине. По особым законам функционирования слухов (тем же законам оптики) на определенных этапах их передачи содержание «месседжа» меняется на противоположное. Причем отбирается единственный интересующий слушателей спектр.
В смысловом отражении особое внимание взгляду, поскольку речам доверять не стоит, они лишь отражение отражений. В суждениях преобладает внешние признаки: подчеркнутое внимание одежде, строю речи, подбору употребленных слов произносимых с особым тщанием. Только нюансы, детали, мелочи могут рассказать правду. Достаточно намека на возможность определенного поступка или будущих отношений, чтобы они превратились в «общеизвестный факт».
Так воспринимает мир особый тип личности, клетка аморфного сообщества получившая возможность поупражнять свою фантазию. Фантазии и домыслы словно в ревербераторе раздуваются, наслаиваются друг на друга, превращаясь в нечто фантастическое, невероятное. Тем не менее этим слухам верят больше чем правде, даже если противоречат фактам, очевидному, зато идеально соответствует стереотипу, внутреннему архетипу представления о жизни провинциала.
Не стоит удивляться популярности «мыльных опер» на латино— или североамериканский манер. Переселенные в мегаполис люди местечка не утрачивает своей сути, но ограниченны в главном удовольствии — в возможностях вуйаризма. Ведь «соседи» уже существа случайные, «нарушение норм» скорей правило мегаполиса чем исключение, поэтому «не интресно», раз сосед реагирует не так, как реагируешь ты.
«Мыльные оперы» предоставляют суррогатную иллюзию наблюдения «чужой» («соседской») жизни организованной сценаристами по всем правилам событий достойных превратиться в слухи: кто, с кем, когда, где, от кого, кому et sic in infinitum[126]. Сериалы рассказывают «о главном»: о скрытой частной жизни «людей как мы». Созерцание зеркала экрана, дало наконец полную иллюзию «истинного» существования зазеркалья, победив эрзацы романов с продолжением, дамского и криминального чтива. Обыватель не то чтобы не замечает разницы между событиями сериала и «правдой жизни», он отдает предпочтение «мылу» как отражению собственного внутреннего мира, тем самым осуществляя стремление «подглядывать за самим собой» — обольщаться самолюбованием. Телесериал его мечта о «времяпрепровождении жизни». Подсмотренные страсти с красивостью пошлости вынесенной на экран.
Увлечение сериалами лишний раз доказывает виртуальность мира провинциального сознания. Сотни «мыльных опер» поглотили свободное время некогда буйной Латинской Америки. Заняли умы большей части взрослого населения в то время как значительная часть молодежи погружается в мир компьютерных игр, а население развитых стран все глубже подсаживается на «иглу интернета». Прогресс в области СМИ и коммуникаций сделал естественным переход зазеркального провинциального сознания в мир виртуальной реальности.
Третий — опасный род слухов, обычно потрясающий провинциальную жизнь. Известия о «чудовищных» нарушениях норм морали. Выхваченные (подсмотренные) реальные факты скрытой «частной» жизни не предназначенные к разглашению. Нарушение нравственности состоит не столько в самом проступке — «все грешны» — но в открытии факта проступка миру, что воспринимается как акт эксгибиционизма. Обнажение перед зеркалом rumor publicus в чем видится вызов обществу, покушение на устои. Своего рода бунт. Естественно, подобные акты подлежат всеобщему порицанию, одновременно вызывая тайную зависть, скрытое стремление индивидуумов выйти из-под опеки всевидящего ока, встать над толпой попирая ее.
Реальных рычагов пресечения «безнравственности» в руках общества немного. Власть в провинции часть жизни, поскольку все представители власти одновременно являются соседями. Обращение к властям означает отстранение власти от жизни, что наносит больший вред обществу, чем обвиняемому. К тому же в силу вступает Закон, с ним отношения особые. Закон сильно разнится с общественной моралью. Тяжба может затянуться, наказание оказаться недостаточно жестким или наоборот слишком жестоким. К закону прибегают в экстренных случаях против особо злостных, неисправимых нарушителей. По той же причине редко прибегают к самосуду. Церковь может грехи отпустить, с Богом легко договориться — что знает каждый.
Единственным действенным рычагом воздействия остается Общественное Мнение. Для натур плоть от плоти этой среды кроме своего городка не существует иного мира. Общественный остракизм выкидывает индивида из мира делая бессмысленным существование. Дом, накопленное богатство, семья теряют смысл. До поры в них можно укрыться, но спасительная ячейка семьи оказывается так же отторгнутой, выкинутой из мира территориально оставаясь в нем. Можно переехать в иной город и начать все с начала, но тогда утрачивается большая часть социальной части богатства, главное в котором достигнутый статус «достойного члена общества». Общественное осуждение, превращение в изгоя может довести человека до самоубийства, поскольку развивает чувство отчужденности, особую болезнь под названием «постылось жизни» — taedium vitae[127]. Хрестоматийный пример: средневековая Япония, где самоубийство в подобных случаях считалось обязательным.
Для натур независимого образа мысли общественное осуждение имеет вполне осязаемую сторону, даже если исключить устройство мелких пакостей, массированное применение которых кого угодно сведет с ума. В арсенале средств общественного воздействия припасен круговой бойкот означающий расстройство дел, банкротство, разорение, нищету. Пока не обратишься в пыль земную тебе черствой булки не продадут.
Не удастся искупить свою вину повинившись перед «всем миром» (как в деревне). Провинция организм аморфный не имеющий жесткой необходимости к сплочению, потеря одной клеточки не таит в себе угрозы разрушения всего сообщества. Потому кроме публичного покаяния провинившийся должен демонстративно понизить свой статус, позволить каждому вытереть о себя ноги, затем долго демонстрировать самую высокую мораль, изображая смирение и покаяние. Такого поведения ждет «зеркало», именно к этому приводят вращающиеся вокруг вихри скандала. Фантом проступка будет еще долго циркулировать по лабиринтам. Только время сотрет остроту, приглушит детали драмы. Общество замрет в ожидании следующей встряски и следующей жертвы. Очередной скандал «отменит» предыдущий, но не сотрет пятна с «героя» до конца дней.
Подобные встряски время от времени необходимы для подкрепления провинциальной морали путем единения «столпов общества» в едином порыве осуждения, для ощущения «массами» собственного превосходства над нарушителями. Для всеобщих излияний праведного негодования накопленного за годы давления общественного диктата. В скандале общественная мораль кристаллизуется встав в оппозицию «нравственность — недопустимый проступок», заставляя всех публично выказывать громогласное осуждение, одновременно служа громким предупреждением каждому своему члену: «поосторожней, не то и тебя так» — «все не без греха». Общество и боится и ищет таких скандалов. Живет в их ожидании, не желая их вскрытия и зная о неизбежности.
Существуют вполне легитимный род скандалов, предоставляющий каждому дать выход накопившимся эмоциям. Устроить взрыв эмоций показав «истинное лицо». Затаенное лицемерие вырывается наружу: «мы давно знали, что они сволочи», — рассуждают стороны. «Мы выведем их на чистую воду, пусть все узнают». Самомнение возрастает в конфликте поляризующем эмоции.
Наиболее часты споры из-за раздела наследства среди родственников, тянущиеся годами, приводящие к разрывам, даже дракам и убийствам. Имея законное право поскандалить никто не хочет уступать, боясь потерять лицо.
В редких случаях наследство большое, то есть дает возможность осуществиться мечте провинциала мгновенно вознестись над всеми. Такой шанс нельзя упускать ни в коем случае. Иначе общественное мнение тоже осудит. Ведь глядя на взлет соседа остальные испытывают невероятную гамму чувств: «значит такое возможно! Значит и я однажды…», «повезло дураку! недостоин он такого богатства. Я же знаю — ведь он…», «я бы на его месте не так эти деньги потратил…», «вот скандал так скандал, чуть до смертоубийства не дошло…», «не так то это и много, вот если бы миллион…». До бесконечности.
Свары возникают и по ничтожному в денежном выражении наследству. Наследство — лотерейный билет выпадения выигрыша по которому ждут годами. Большое наследство законный повод материального возвышения в глазах соседей, в свою очередь тешащий самолюбие наследователя. Своего рода «божий дар». Упустить его значит опростоволоситься, опозориться навек. С другой стороны уступить в мелочах — унизиться. Публично означить себя как дурака, труса, бесхарактерную тряпку. Тяжба втягивает человека без остатка, становясь смыслом его жизни, давая «реальное» занятие. Столь же законны и конфликты между соседи по проведению границ. «Где стоять забору». Уступать обычно никто не намерен.
Подобным (скандальным) образом воспринимается вторжение в мир отражений чужака, который по определению не такой и никогда не сможет стать подобным другим. Чужак — заведомо искаженное, «дурное» зеркало. Будь то целый мир чужаков организованный по тем же законам зазеркалья. Но они «Другие». Не принять их, изгнать означает сохранить свой мир в целостности. Здесь приемлем весь спектр скандалов: от тихого презрения, до погрома.
Скандал — символическое «разбитие зеркала», поскольку зеркало одновременно достоверность и обман. На правду надо периодически обижаться, хоть на зеркало пенять, как известно, да при кривой-то роже. Иногда надо резать правду-матку в глаза, рубить с плеча etc. Иными словами бросать взгляд на мир не смотрясь в зеркало, а воспринимать адекватно. Но только бросить взгляд, убедившись что реальный мир все еще существует. При длительном созерцании реальности зазеркальный мир разрушится представ в истинном свете. Зеркала превратятся в прозрачное стекло.
При длительном отсутствии скандала, зазеркалье покрывается рябью ссор, где противники выступают по отношению друг к другу как занавешенные зеркала. «В упор друг друга не видят». Основным орудием ссоры выступает не столько клевета, сколько частички правды о противнике.
Правда необходима даже с самой прозаической точки зрения — для ведения дел. Иначе убытки, понижение материального статуса. Провинция и здесь находит выход. Но не в осознании истины, а через ступени доверительности, в дозированном к ней приближении. Поскольку всей правды провинциал не скажет и самому себе. Будет говорить, только то «что надо сказать в таких случаях».
Существует четвертый вид слухов — самый редкий. «О происходящем вне зеркал», то есть во внешнем мире. Провинциальный мирок устроен и отрегулирован идеально, в нем не существует внутренних причин могущих его разрушить. Все угрозы могут приходить только извне. Внешний мир заведомо воспринимается как угроза и плохие новости «оттуда» педалируются, раздуваются, словно предвестники грядущего конца света. С дугой стороны большой мир привлекает и манит если привносит дозированные изменения, если рассказывает о чудачествах и курьезах, иными словами повествуя о «Других» за которыми тоже интересно подглядывать, одновременно идентифицируя себя как «Мы».
Подобную схему описывал Лакан вводя понятие «Другой» для идентификации «Я». Допущение вполне обоснованное, поскольку исходит из индивидуалистической установки ценностей западного мира. «Я» поставлено в центр психологической вселенной и у Фрейда, и у Лакана.
Однако источник идентификации человека в социуме, где любое «Я» определяется как «Мы», следовательно «Другой» — «Другие». Человеческие дети, воспитанные животными — «феномен Маугли» — определяют себя как особь воспитавшего их вида: собака, кошка, обезьяна, волк, и воспроизводят идентификацию соответствующим поведением. Для них «Я» часть стайного «Мы». Адепты лакановской школы в данном случае утверждают, что подобные особи только генетически являются людьми, по психике звери, что только человеку присуще полное осознание своего «Я». Но это представление о человеческом «Я» может быть сформировано только посредством «Мы», т. е. человеческого социума.
Только Бог может разрушить «зеркальный лабиринт» — то есть проявления Его гнева: войны, катастрофы, иные бедствия при которых люди должны взглянуть на все трезвыми глазами, воспринимать случившееся адекватно. Страх бедствий в Провинции есть не только боязнь собственно испытаний и трагедий, но еще дополнительная боязнь потери собственного мира-мирка, боязнь оказаться «голым», «самим собой» на глазах у всего мира. Явить свое «истинное Я» и увидеть «Я» других. Может так статься, что на свет из расколотого стеклянного мира выйдут монстры, до поры скованные цепями общественного мнения. Но существует способ их обуздания — коллективное сплочение, слияние в Толпу.
Отражение приходит в семейные отношения. Как иначе соблюсти стереотип? В известных внутрисемейных групповых рамках: родители-дети, мужчины — женщины, семья — родня истинное приближение существует при соблюдении клановых законов тайны внутри семьи, между друзьями, собутыльниками, соучастниками… Конечного приближения не существует, поскольку все отражения при формировании личности наслаиваются друг на друга. Если снять все луковые кожурки отражений, то откроется слаборазвитая обывательская, ханжеская, эгоистичная личность лишенная всякой индивидуальности. Хайдеггеров «man»[128]. Все мыследвижения организованы извне чужими суждениями-отражениями.
Если движение общества не организуют но лишь поддерживают самые сильные личности, что создает эти наслоения? В первом приближении традиции поскольку (и это успокаивает) всякая мораль даже ханжеская устанавливает нормы и уровни, в том числе образовательные, нравственные и религиозные, которых следует достигнуть и сохранить — пронести через всю жизнь, мало того, привить детям и внукам. Успехи в образовании, карьере и бизнесе при учете не слишком быстрого взлета легитимным образом уже возвышают одного над другим, быстрое и нарочито легкое превышение этих социально-нравственных уровней есть тот же бунт против общества.
Дети это и генетическое совмещение отражений отца и матери, и сознательно прививаемое отражение родителей. Те, в свою очередь, отражение своих, и воспитаны ad modum[129]. Бесконечный ряд ведет к пестованию культа некого мифического предка, основоположника фамилии, растворение в генеалогическом древе и сетевых родственных связях. Городской первопредок не несет жесткого тотемического начала, очень многое определяющего в жизни первобытного рода. Предок лишь одна из многих проекций, отражение прошлого в будущее, где настоящее лишь зеркало для этого отражения, что сильно рознит провинциальный город со столицей, где взгляд на прошлое всегда воспринимается с позиций будущего, а будущее представляет собой амбициозные мечты разобщенного с обществом индивида, в свою очередь являющиеся тенью его прошлого.
Временной континуум в провинциальном сознании пребывает в статике. Общественное мнение стремится к стабильности и страшится перемен пытаясь остановить бег времени. Время подрывает хрупкое сообщество постоянно разбивая зеркала. Много раз осмеянный и осужденный моралистами меркантилизм провинции в известной степени бескорыстен, направлен на консервацию устоев, на укрепление все время размываемого нравственного фундамента «дома-крепости». Чрезмерное богатство возвышает над всеми — тот же вызов обществу. Погоня за ним во все тяжкие создает недопустимое ускорение, граничащее с революционным порывом. Достаток есть достаточное — не чрезмерное богатство. Не беспокоящее, не подрывающее устои и нравственные нормы. Потом добытый достаток означает личную страховку каждой семьи от потрясений не так уж частых в провинции. Может быть потому не частых, что припасов для борьбы с потрясениями накоплено с троекратным запасом.
Погоня за достатком — с одной стороны игра отражений, соревнование с соседями. С другой — нехитрая игра обывателя с самим собой: «упорный труд — законная награда». Доходное времяпрепровождение, приносящая еженедельные призы покупок: новых игрушек в виде кофемолок и кофеварок, подушек и кроватей, обнов и прочая… Игра в стяжательство главное связующее звено с реальностью, с грубой, но все же подчиняющейся материей. Подчиняющейся труду, трудом организуемая, и большей частью своей переносимая в мир «дома-семьи». Nil sine magno vita labore dedit mortalibus[130].
Распахивается еще одна бездна — Страх. Страх не бедствий и лишений, но некого «черного дня» на языке обывателя означающий отсутствие платежных средств. За слишком долгим «черным днем» последует развал дома, превращающегося в карточный. Безнадежность нищеты. Страх падения «вниз» — в финансовую пропасть. Еще более страшный чем взлет. Утрата «соседского» мира навсегда поскольку бедность в этом мире порок, нарушение самой главной добродетели трудового накопления. Бедность воспринимается не как социальное, но исключительно нравственное явление. Нищета лишь внешняя сторона, за ее фасадом всегда подозревается скрытые пороки лености, праздности, пьянства, мотовства, игрового азарта, разврата, то есть гульбы на стороне осуждаемой не как сексуальное деяние, но растранжиривания семейного богатства «на девок».
Несть конца перечню пороков ведущих к краху. К поркам относятся и разнообразные занятия, не приносящие дохода: дорогие увлечения, творчество, «бесплодные фантазии». Сиречь блажь приносящая семье одно разорение. Без семьи же не существует дома «как у людей». Табуируется даже истовая религиозность почти всегда влекущая нестяжательство. Истовой вере противопоставляется религиозное ханжество как еще один предохранительный клапан от однажды ворвавшегося в зеркальный лабиринт и многократно отразившегося разрушителя мира богатства Савонаролы.
Всякие чудачества в этом мире опасны именно потому, что кажутся опасным балансированием над бездной нищеты. Вредные, опасные, заразительные игры. Увлеченный человек может забросить зарабатывание на жизнь, на дом, на семью, тем схож с самоубийцей и с детоубийцей. Опасен! Провинциал более всего боится прослыть странным, смешным, поскольку «прослыть» в мире отражений уже «стать» или «быть».
Единственной легитимной страстью здесь становится плохо скрываемая зависть, вновь реализуемая через порок стяжательства. «Быть как все» одновременно означает «Быть не хуже других». Несколько предметов превосходства подобно линзе фокусируют в себе желание стать primus inter pares[131], что в истоке выражения означает «стать королем», калифом на час. Неким призрачным образцом для подражания, пусть временного идеала.
Если впавшая в религиозный аскетизм Провинция в исключительных случаях может свернуться улиткой, то правилом является движение изнутри перламутровой раковины наружу, бесконечно повторяя одни и те же витки жизни, становящиеся с каждым разом все толще: образ рога изобилия извергающего все увеличивающийся поток жизненных благ. Стабильность существования легко заменяется стабильностью приращения, вечного приобретения и расширения, если это позволяют производственные и финансовые возможности цивилизации. За неимением достаточных средств, возможна раскрутка кредитной спирали, тоже бесконечной, засасывающей самые благополучные обывательские общества.
Страх «черного дня» сменяется страхом остановки, боязнью «нулевого прироста уровня жизни» порождая пресловутые rat race[132]. Парадоксальным образом этот страх назван «верой в прогресс» и положен целью существования homo urbis. Эту истину вам на пальцах докажет любой современный политик, сегодня всякая борьба становится борьбой за «рост уровня жизни населения». Вопрос в частностях: каким способом и какой именно части населения.
Страхи провинции не реальные страхи перед действительными несчастиями, бедствиями, поджидающие селянина или жителя леса. Страхи гнездятся внутри человека, произрастают из внутреннего мира. Сам человек с его необузданными желаниями и страстями представляется и является самой большой опасностью, будучи наделен действительной свободой, может разрушить этот мир. Потому свобода в этом мире всегда тотально ограничивается самыми жестокими (точнее — липкими) рамками: общественным сознанием, всеобщим мнением, жесткими нормами морали, переступить которые могут только единицы.
Провинция идеал гармонии внутрисоциальных отношений где человек огражден но не удален от природы, помещен в социум почти лишенный насилия и основной элемент принуждения — общественное мнение. Где индивид задействован в этот социум. Где невозможно обойтись без культуры, не «высокой культуры» столиц но базовых ее элементов. Провинциалы не могут без морали, пусть и с сильным элементом ханжества, без столь же ханжеской религии — необходимой как дополнительный элемент общения в церкви, как источник дополнительных условностей, моральных норм и установлений, но особенно, как неиссякаемый источник различных обрядов и празднеств. Не могут без минимального интеллекта, в тоже время не испытывая особой нужды слишком часто интеллект напрягать.
Может создаться впечатление будто автор из непримиримого осуждения провинциального сознания впадет в его идеализацию. Отнюдь. Провинция ключ к пониманию обыденного существования человека, когда складывается иллюзия, что такую жизнь задают традиции, нравственность и религия. Что не так. Эти три кита лишь окрашивают жизнь в самые разнообразные колориты: от древнеримского до китайского или до современного американского.
Фантасмагория провинции отвечает на глубокий философский вопрос. Вопрос о смысле жизни человека. Не философскими максимами и сентенциями, но образом, укладом, самой организацией жизни. Отвечает с одной маленькой оговоркой: о смысле жизни подавляющего большинства людей, но далеко не всех. Насколько этот стиль существования является целью жизни или, наоборот, базой для дальнейших возможно весьма рискованных поисков смысла — вопрос в данном контексте излишний. Если представить идеал «просто жизни», то лучше Провинции не сыскать. Люди ограждены от стихий, от невзгод непосильного труда, от глубоких трещин цивилизации, ее «проклятых вопросов».
Провинциальные обыватели посильно трудятся, живут в достатке, строят дома, растят детей, украшают жизнь, обставляют дома, ухаживают за палисадником, следят за порядком, блюдут мораль, ходят в пивную по субботам и в церковь по воскресеньям.
Люди сами создали этот мирок. Все глобальные вопросы, вселенские амбиции не их ума дело. Они равно удалены и равно приближены ко всему, на дистанцию баланса, стойкого равновесия. Удалены от дикой природы на безопасное расстояния, но живут невдалеке от нее, чтобы не идеализировать, но знать ей цену и использовать по-хозяйски. Их не заманишь на поселение в лесу или в деревню, для них это не какое-то иное состояние жизни, но понижение в статусе. Ученье стоиков редко находит приверженцев в их среде. Их полис невелик, но самодостаточен. Уютен. Для них это и есть Город, вершина цивилизации, венец стремлений человечества.
Таким образом второе приближение к сути провинциального «man» — отсутствие всякой иной основы кроме архетипа самого человека.
Что подтверждает современное бытие. Оставляя в стороне глобализим, геополитику, столкновение религий, идеологий, цивилизаций можно увидеть, что является penctum saliens[133]современной политики. Декларируются странами «идущими в авангарде прогресса» установление повсеместной демократии и соблюдение прав человека, a priori подразумевает, что люди должны «жить в мире, достатке и благополучии». То есть в спокойствии как внутри— и внешне— государственном, социальном, в личной безопасности, в сытости, комфорте, без потрясений. Таков идеал для 99 % политиков, именно такую жизнь они обещают своим избирателям, именно этого ждут от правителей подданные. Социалиста «беднейшим слоям трудящегося населения», для либерала — «экономически активной части населения», т. е. для «среднего класса» и толстосумов. Консерватор обещает возврат в «старую, добрую, нормальную жизнь», националист — «жизнь обывателя без пришельцев». Даже «имперский государственник» и тот обещает возвысить «простого гражданина» до хозяина мира, подразумевая, что богатства мира поплывут к обывателю сами собой.
Оставшийся 1 % политиков обещает радикальной молодежи «освобождение» от диктата условностей обывательской морали, жизнь полную «кайфа, братства, приключений и секса» играя на молодежных комплексах.
Что это как не идеалы провинциального мироустройства и образа жизни? Ради их воплощения политики устраивают грязные закулисные игры, развязывают войны. А большая часть населения готово все «терпеть и прощать» своим вождям, покуда те стараются ради «мира, процветания и благоденствия». Для личного мира буржуа, личного его процветания и благоденствия. Если ради зазеркальной жизни надо бросать бомбы где-то на другом краю земли, пусть бросают, пусть забомбят дикарей обратно в каменный век лишь бы не росли цены на бензин и бананы. Ведь никто не знает сколько надо человеку для достатка. Провинциалу всегда будет не хватить еще чего-то для полного счастья, еще какой-нибудь вещи, вершка земли, еще одного благосклонного кивка начальства. Осознающий себя вечной посредственностью вечно будет выбиваться «в люди», бесконечно «повышать свой уровень жизни». И все для жизни «как все». Тихо, спокойно, сытно, уютно.
Новый Единый Мир принято считать «Большой Деревней», но вернее назвать его «Большой Провинцией», «Большим Местечком» или «Всемирной Пеорией», «Урюпинск Magna[134]» поскольку в новом мире главенствующим становится никое не деревенское а провинциальное сознание. За примерами далеко ходить не надо, достаточно взглянуть на вывески «всемирно известных фирм» вокруг. Прохладительных напитков и алкоголя, пива, сигарет, автомашин, бытовой техники, мебели, одежды всего-всего на свете. И конечно «ресторанов-закусочных», надо же так умудриться: «и вашим — и нашим», еще «хижин-дворцов» не хватает на потребу вселеско-ханжеской скромности и гордыне обывателя. Как только дело доходит до «типовых строений», всего типового как у людей, с подглядыванием за чужие занавески и в кастрюли — так речь непременно идет об отраженном сознании. Не важно что оно одинаково может изобрести мещанский коммунизм в коммунальных квартирах, или полное удовлетворение потребностей во всемирном масштабе, чтобы все курили сигареты сорта «как у людей», пили и ели в «Макдональдсах».
Словно сама Природа заложила в человека программу пройти через первобытную и деревенскую стадии, начать строить города, чтобы жить в них в свое удовольствие. Во всяком случае так считают живущие в них люди. Идеальное место поселения оказывается тупиком.
Конечно современные политики все отлично понимают: и мировые проблемы, и новейшие политические теории, тенденции и все такое прочее. Их публичные политические программы — сплошное лукавство ради обретения и сохранения голосов избирателей. Но лозунги продукт одноразового потребления если не подкреплены реальными политическими шагами. Политики ныне соревнуются в ублажении провинциального сознания: повышают уровень жизни, комфорт, «социальную защищенность», безопасность общественную и личную. Растят обывателя наполняя его кормушку и ограждая от стрессов словно свинок жировой породы. В место реальной информации напускают в зеркальные лабиринты легко усваиваемую «пищу для ума» — «развлекалочку». С тупым общественным мнением проще.
Стоит напомнить политикам-популистам о существовании нескольких видов морских кишечноротых — книдарий (или гидрозой) склизких и прозрачных как стекло. В стадии развития личинок-планул похожи на рыб, имеют нервную систему, могут плавать, прятаться или убегать от хищников, находить еду. Стоит планулам подрасти, нагулять тела, как личинки начинают искать камень где прикрепиться. Закрепившись книдарии заживают новой жизнью весь смысл которой состоит в прокачиваньи через свою кишечную полость воду с планктоном и в глотании свободноплавающих кусков более крупной пищи. В начале рта-кишки образуется ободок со стрекательными отростками чтоб самих не съели. Так гидрозоям суждено провести остаток жизни: навсегда прикрепившись к одному месту, фильтруя пищу, грозя хищникам. Нервная система книдарий отмирает и поглощается телом без остатка за ненадобностью. Если бы не позывы к выбросу очередных порций спермы и неоплодотворенных личинок, то жизнь их длилась бы вечно.
В природе действует принцип универсальности: повтор морфологии одних систем с других. Прекрасный пример для всего человечества провозгласившего своей главной целью «неуклонной рост уровня жизни». Даже религиозные общества с их прозелитизмом и мессианством, даже колонизаторы с их «цивилизаторской миссией», не говоря о коммунистах или фашистах с всемирными идеями кажутся по сравнению с целью современного общества просто святыми подвижниками во имя высшего смысла. Ведь никто из них не провозглашал своей целью сознательную деградацию. Хоть и кончались их потуги пеплом по ветру.
Стоит «утешиться»: так не бывает. Не бывает спокойной и сытой жизни всего общества практически лишенной духовных потребностей на продолжительном отрезке исторического времени. Засидевшегося гидрозоя однажды сожрут или он сам потеряет потенцию и вымрет. Что имеет сегодня «цивилизованный человек» в виде катастрофической депопуляции. Иногода случается что следующее поколение книдарий мимикрирует в медуз или в планктон, путешествует пока не найдет новый камушек для следующего «сидячего поколения». А изменившиеся условия среды жестко ставящие вопрос выживания вновь вызовут к жизни поколение гирозои похожее на мудрых рыб.
Что вполне здраво, естественно, даже необходимо для небольшого городка, даже для небольшой страны, зажатой меж крупных соседей, невозможно на уровне стран-лидеров. Отомрет нервная система. Клетки мозга сменятся клетками жира. Остается мутировать «в медуз»: не только обывательское сознание становится всеобщим, но «столичное» тоже все сильней вторгается всюду, населяя «зеркальный лабиринт» различными сложными образами, созданными отнюдь не в Провинциях но в Культурных Столицах.
Структуру провинциальной жизни задает городской тип отношений, относительная, не чрезмерная концентрация популяции в поселении, поскольку огромные столичные города прошлого — не самые большие провинциальные городки настоящего. Сам тип отношений формирует (концентрирует) в себе черты, так или иначе присущие другим типам поселений.
Насколько действенно общественное мнение (отражение) в театре, именуемом деревней, где роли всегда однозначно задают реплики и поступки персонажей? Или в лесу, где вообще отсутствует прямое отражение, как таковое — лишь прямой, действенный контакт со средой?
Или в столице, системе изначально динамичной, потому не слишком устойчивой, более того, парадоксальной, ибо покой это смерть столицы, залог ее устойчивости — интенсивное движение. В вовлечении в себя, в свои орбиты, в шестеренки механизма разнообразных форм власти своих членов. Откуда следует необходимость постоянного изменения политических линий, самого облика столиц, изменения столичных жителей в соответствии с требованиями времени. Условия успешного существования жителя столицы постоянное изменение собственного статуса: образовательного, социального, семейного, материального. Всех статусов на ступеньках самых разных карьер.
Но какой столичный житель избавлен от контакта со средой — пусть пульсы и ритмы природы заменены для него динамичной людской средой, скорей враждебной к нему, чем благоприятной. Избавлен от отражения в общественном мнении или от маски-роли?
Иное дело, что мнение это постоянно меняется в зависимости от того, насколько хорошо или плохо житель мегаполиса играет свою роль, а маски и роли для него припасены столь разнообразные, равно как и репертуар пьес, разыгрываемых на столичных подмостках.
Провинциальная психологическая модель более развита по сравнению с деревенской поскольку лишена жесткой социальной роли. Человек здесь формально атомарен, обязан иметь все присущие человеку признаки, в том числе и цельную психику (сумасшедший по определению не может быть ровней обывателю), и все психологические атрибуты (правда, без особых глубин), что проявляется в презрении к «деревенщине». Провинциал презирает всех, кто ниже него, завидует всем кто выше. Провинциальное сознание проще («ущербней») по сравнению со столичным. Более того, сознательно стремится к упрощению чтобы не «усложнять жизнь», ибо сложность мысли есть заразная болезнь чудаков.
Именно собственная простота вызывает чувство ущербности провинциалов, их зеркало не в силах отразить все сложности столичного образа мысли, изощренность мышления, что оборачивается агрессивностью к отношению к различным столичным штучкам… или копированием самых «ярких», бьющих в глаза образцов. О, пресловутые провинциальные моды! «Бездна вкуса»!!! Примечательно, что моды эти «работают» (т. е. производят ожидаемый эффект) только в «своем кругу», кругу знакомых. «Провинциал» идущий по улице большого города по привычке отслеживает в окружающих отражение самого себя. Но большинство прохожих он видит в первый и последний раз, столичные жители независимы в своем мнении от того более искренни в первых реакциях на провинциала. Тысячи встречных лиц мелькают перед ним словно маленькие зеркальца вращающегося дискотечного шара для создания световых брызг. Не успев зафиксировать свое внимание, прохожий тут же отвлекается на что-то другое, успев однозначно отреагировать на причудливого провинциала для которого смотрящие на него люди с одинаковым выражением лица становятся похожи друг на друга словно две капли воды.
Такая реакция не устраивает провинциала: он в городе не для дел, но чтобы «на других посмотреть и себя показать», а естественную негативную реакцию на свою полупризрачную персону принимает за высокомерие и спесь «столичных штучек».
Можно обвинить провинциальную модель сознания в маргинальности, поскольку она не столь организует жизнь, как деревенская, и не столь многопланова, как столичная. Ни то, ни сё: не деревенское и не «современное цивилизованное». Но провинциальное сознание самодостаточно — потому оригинально. Зациклено на себя, на круг своего местечка, как некое вогнутое, даже шарообразное зеркало.
Город есть специализация. Соседи имеют городские профессии слагая мелкобуржуазный мир разных по занятиям и положению людей движущихся по разнонаправленным векторам. Провинциальное сознание нивелирует векторы создавая связанную воедино общность, каждый обитатель которой формально связан с соседом только местом проживания. Тем не менее единое сознание заставляет членов этого сообщества действовать, поступать, даже мыслить в общепринятых рамках не прибегая к принуждению и насилию, в конечном итоге снижая уровень социальной напряженности.
Провинция не извергает таланты с такой силой, как деревня, но хоронит их пытаясь «организовать», сделать коллективным лицом для остального мира. Будь то живопись, литература, музыка, — стремится всякий талант согнуть, типизировать под себя, в тоже время раздуть свою значимость до вселенских размеров раздувая посмертную славу «местного гения» на пресловутых музейных «родинах писателей и композиторов». «Они любить умеют только мертвых».
В характерным для провинциала высказывании: «не считай себя умнее других», подразумевается: «Ты унижаешь нас своим умом. Будешь умничать — это для тебя плохо кончится» Естественное желание для отражения всего во всем: «протереть зеркало».
Умный человек выводит из зеркального лабиринта в реальность где живут и умные и глупые, образованные и невежды. Умный человек должен быть всеми признан за такового — тогда его сочтут «умным». В провинции такое возможно только в варианте «ты начальник — я дурак». Выставлять свой ум в провинции означает не быть умным, но выказывать свое превосходство. Что означает для всех «вести себя «как умный», «умничать в укор другим».
«Мы тоже умные, но не показываем это никому, и другим не дадим унижать нас подобным образом». Действительно, умный человек и так поймет насколько силен рикошет от выставленного на показ ума и не вступит в пререкание с дураками. Однажды выйдя больше не войдет в зеркальный лабиринт. Правда если достанет сил на гордое одиночество, на противостояние. Общественное мнение может сломить даже умного, принудить «опроститься» под всеобщий эталон.
«Отраженное сознание» в интеллектуальном мире претерпевает невероятные метаморфозы. У Льюиса Кэрролла становится утонченной интеллектуальной игрой, выстраивает парадоксы отражения создающие лабиринты смыслов по которым блуждает девочка Алиса из «приличной семьи» английской провинции викторианской эпохи. Кэрролл идеализирует мирок провинциальных университетских городков, «отражает» его в мире своей научной фантазии, поскольку не желает взглянуть действительности в лицо. К чему реализм если вышло столь чудесно, хотя на поверку оказывается, что реальный мир провинции фантастичней любой фантазии о нем. Но, не случайно карточные домики рушатся и путешествие Алисы заканчивается когда она осознает, что мнение сказочных персонажей ей не страшно и не имеет для нее никакого значения. Глубокий смысл.
Гениальный певец теплых блестящих кафелем печек и кремовых занавесок способных оградить от Революции — Михаил Булгаков. Его главный роман «Мастер и Маргарита» по праву можно считать наивысшей апологетикой мещанства. Как сказал о нем Э. Лимонов: «Хрустальная мечта обывателя: возвысить свое подсолнечное масло, примус, ночной горшок, ЖЭК до уровня Иисуса Христа и прокуратора Иудеи…» Что оказалось удивительно созвучно времени выхода романа в свет — поре меркантилизации советского общества.
Булгаков берет «чистое зеркало»: образец высшей духовности Иисуса Христа. «Истинный образ» Иисус не оставил по себе ни строчки, поэтому явлен только со слов (в отражении) других: в евангелиях, посланиях апостолов и устной традиции. Из-за множественности отраженный в отражениях его «истинный» облик «теряется». В беседе на Патриарших звучит тезис, что его не существовало вовсе. Цель романа: отбросив отражения — «сотря случайные черты» вернуть «истинного Христа» современности погрязшей в бесовщине социума под пятой безбожной власти. Достойная пера Зощенко сатира на современников обличает жизнь утратившего Бога обывателя (на самом деле не бога а ханжескую мораль) и не получивший взамен иной «духовности», даже дьявольской.
Герои Зощенко и Булгакова, отчасти Ильфа и Петрова в разоренной послереволюционной стране отчаянно борются за восстановление разрушенного личного удобного мирка, видя в нем залог личного спасения. Только Булгаков видит восстановление гармонии этого мирка во Христе, Зощенко — избавление от ханжеской морали в «советской нравственности», чуть позже — в психоанализе собственного извода, Ильф и Петров — в следовании социалистическим идеалам. Поскольку мещанские типы лишь утрированное сатириками реально существовавшее массовое явления, из сатиры 20-30-х гг. можно многое узнать о 37-м годе. Кто и с какой целью писал доносы и почему доносительство приняло массовый характер.
Ленин (тоже провинциал) хоть боролся всю жизнь с крупным капиталом — очевидным врагом, более всего ненавидел родной ему провинциальный мир. Самая едкая критика, самая непримиримая, доходящая до мелочности ненависть Ильича направлена против «мелкобуржуазности», ее распознавание всюду, изобличение и уничтожение. Если в борьбе с капиталом Ленин опирался на фундамент трудов Маркса и Энгельса, то в сражении с провинциальным сознанием больше полагался на личные впечатления детства и юности. Даже в сильно отредактированных цензорами от идеологии воспоминаниях современников Ленин предстает взбунтовавшимся провинциальным гением плоть от плоти, мысль от мысли провинции. «Вождь мирового пролетариата» ощущая себя «зеркалом марксизма» в России постоянно прибегал к метафорам зеркала, например в статье «Лев Толстой, как зеркало русской революции». Венцом его философских изысканий стала теория искусства как «отражения действительности» в свою очередь являющейся отражением идей почерпнутых из диссертации об искусстве его кумира — Чернышевского.
В годы правления Ленина и в партийной жизни процветали всевозможные отражения в виде внутрипартийных дискуссий, в искусстве господствовал авангард — лабиринт отражений. Стоило власти и идеологии кристаллизоваться на основе ленинских максим, как очень скоро партия слилась в зеркальный монолит а искусство «социалистического реализма» превратилось в род постановочной фотографии «отражающей оптимизм окружающей действительности», затем вовсе сделалось «самоотражением» — настолько все произведения соцреализма стали похожи друг на друга.
Драма Ленина: всю жизнь непримиримый борец за правду занимался «разбиванием зеркал» стремясь обнажить реальность, представить все в истинном свете. Ради достижения цели в «тактических целях» пошел на искажение истины, а на склоне жизни оказался полностью изолированным от дела всей жизни своими же соратниками, получал тщательно фильтруемую информацию, оказался в «коконе лжи». «Борьба с зеркалами» дошла до буквальности: по свидетельству очевидцев Ленин последние десять лет жизни избегал зеркал, ни разу в них не посмотрелся. В тщательно воссозданных мемориальных комнатах не найти ни одного зеркала.
Ленин оказался прав в сути: реальный социализм рухнул под натиском «мещанства». Недаром именно «борьба с мещанством» стала последней крупной идеологической кампанией предшествующей Перестройке. Сам по себе социализм мог бы существовать сколь угодно долго, подобно древним Китаю и Японии, если бы не смотрелся в «западное зеркало». Подобно цивилизациям Дальнего Востока СССР был вынужден занавешиваться от мира «железным занавесом», оказавшимся лишь временной мерой. «Хомо советикусы» смотрели на витрину Запада как тогда и сейчас лишь малую но «лучшую» часть всего мира. По мере как революционный дух улетучивался, СССР превратился в провинцию Запада с преобладающим провинциальным сознанием, быстро воспринимавшую западную буржуазность, обезьянничая с «западного образа жизни». Дни реального социализма с этого момента оказались сосчитаны. Не капитализм победил, мелкобуржуазное провинциальное сознание разложило народ и правящую верхушку.
До поры Запад тоже с опаской поглядывал в «зеркало социализма», наблюдая в нем черты собственной деградации и старательно омолаживался перенимая то социальные гарантии, то бесплатные образование и медицину, и многие иные «завоевания социализма». «Запад» и «Восток» оказались двумя «зеркалами», друг на друга смотрящими и отражающиеся друг в друге. Социализм обуржуазился, капитализм социализировался. Благодаря «зеркальной конвергенции» возникли гибриды вроде «скандинавской модели
В противоположность Ленину его современница китайская императрица Ци Си, доживала свой век и век старого Китая в полном одиночестве поскольку никого на свете ни считала равной себе. По свидетельствам очевидцев императрица никого не пускала за свой стол: все для нее были «рожденными в травах» — низкорожденные, потому принимала пищу сидя перед большим зеркалом в павильоне «Мраморный корабль» отражаясь еще и в водах пруда. Только ее собственные отражения были достойны взирать на трапезу властительницы Поднебесной. Ну и кто она после этого?
Homo provincialis[135] — отражение единого, обобщенного, «идеального» человека — обывателя. В стеклянном лабиринте есть только зеркала отражающие не существующий на самом деле образ, но лишь фантом «идеального человека» в «идеальном мирке» который принимается за реальность.
«Optimus mundus»[136], мираж жизни насквозь пропитанной духом меркантилизма и стяжательства, жизни озабоченной обустройством семейных гнездышек обставленных слониками, бонбоньерками, плюшевыми диванчиками укрывающимися от взгляда с улицы за кремовыми занавесками с рюшечками. Самый фантастический мир на Земле. Провинция.
Деревня «del’arte»
Актерский театр, театр режиссерский, капустники, народные балаганы не входят данного исследования, поскольку главный театр человеческой жизни — деревня. Театр масок, следовательно — ролей.
Внешняя ролевая обусловленность малой сельской общины есть по сути специализация малого сообщества. Деревня — первая ступень подчиненной природы управляемой трудом, умением, агрикультурой. Но человек пока находится от нее в полной зависимости. Как принято говорить: зависит «от земли». По причине что главной заботой его, осью жизни остается сельскохозяйственное «производство». Забота par exilence[137] о желудке, о еде. Эта всеобщая уравновешивающая сила устраняет производственную специализацию оставив сообществу чистую психологию. Все члены сообщества заняты одинаковым делом — следовательно все равны, опричь нескольких специалистов: кузнеца, пастуха, шорника, знахаря и попа.
В обществе равных возникает дифференциация на основе психологических типов, и их постоянный ансамбль — рождается театр. Роли заданы на поколение и имеют свойство передаваться по наследству. Зрители и участники совмещены в одних лицах. Или почти совмещены: бездеятельная по причине немощи старость более склонна зрительствовать и критиковать, неразумная буйная молодая поросль — учится играть и искать своих ролей. Людям зрелого возраста, который в деревне наступает рано, роли «розданы» и уже не могут быть изменены равно как и маски ролей.
Типичные маски в деревенском театре: «лидер-вожак», «мудрец», «донжуан», «дурак» плюс «сумасшедший» (эти две роли в деревне строго разделены, более того, закреплены каждая строго по одной за каждой персоной — в деревне не место лишним ртам), «потаскуха», «горький пьяница», «мелкий пакостник», «воришка», «бедный, но гордый» и множество иных. Конечно «хор» — как в древнегреческом театре — все население деревне не занятое в конкретной «постановке». Чем больше в деревне жителей, тем больше нюансов и оттенков ролей — пресловутых «типажей» миллионы раз обыгранных в фольклоре, в прозвищах и прибаутках. Mundus universus exercet histrioniam[138].
Феномен сельской жизни выдвигает вперед или задвигает человека, имеющего ярко выраженную склонность к той или иной роли. То есть главную черту характера. Однажды выбранный путь накладывает нелегкий крест, заставляя принять его, нести всю жизнь. Чем талантливее человек, тем лучше он «играет», а излишнее старание при наличии успехов делает изгоем, выводит в ранг полусумасшедшего. Стереотип мышления сельской жизни, вообще замкнутого сообщества, определяет поступки в их ролевой окраске. Даже на пришлых деревня надевает маски: «городской», «бродяга», «калик перехожий», «конокрад», «торговец-офеня», «цыган» и другие. Все необычные определяется термином «чудак».
Вне ролевой классификации для сельской общины-труппы людей не существует. Omnes homines agunt histrionen[139]. «Роль» понятие скорей условное, по смыслу ближе к характеру, персонажу, типажу, маске. Роль «не по тексту» заданному сценарием, но в импровизации поступков, типе поведения, обусловленном внутренней иерархией сообщества и его горизонтальными связями.
|  Человек просмотрело за: | | Сегодня: 1 | Месяц: 4 | Год: 13 | Всё время: 13 |
| | Поделиться: | ]]> :2]]> ]]> :]]> ]]> :2]]> ]]> :2]]> ]]> :2]]> ]]> :3]]> :0 ]]> :2]]> | | | | Вернуться к записи на стену |
{"id":"56276","o":30} |
