Между печалью и ничем мы выбрали печаль.
И спросит кто-нибудь "зачем?", а кто-то скажет "жаль".
И то ли чернь, а то ли знать, смеясь, махнет рукой.
А нам не время объяснять и думать про покой.
Нас в мире горсть на сотни лет, на тысячу земель,
и в нас не меркнет горний свет, не сякнет Божий хмель.
Нам - как дышать,- приняв печать гонений и разлук,-
огнем на искру отвечать и музыкой - на звук.
И обреченностью кресту, и горечью питья
мы искупаем суету и грубость бытия.
Мы оставляем души здесь, чтоб некогда Господь
простил нам творческую спесь и ропщущую плоть.
И нам идти, идти, идти, пока стучат сердца,
и знать, что нету у пути ни меры, ни конца.
Когда к нам ангелы прильнут, лаская тишиной,
мы лишь на несколько минут забудемся душой.
И снова - за листы поэм, за кисти, за рояль,-
между печалью и ничем избравшие печаль.
Дай вам Бог с корней до крон Без беды в отрыв собраться.
Уходящему – поклон. Остающемуся – братство.
Вспоминайте наш снежок Посреди чужого жара.
Уходящему – рожок. Остающемуся – кара.
Всяка доля по уму: И хорошая, и злая.
Уходящего – пойму. Остающегося – знаю.
Край души, больная Русь, Перезвонность, первозданность
(с уходящим помирюсь, с остающимся – останусь)
Дай нам, Вьюжен и Ледов, Безрассуден и Непомнящ,
Уходящему – любовь, Остающемуся – помощь.
Тот, кто слаб, и тот, кто крут, Выбирает каждый между:
Уходящий – меч и труд, Остающийся – надежду.
Но в конце пути сияй По заветам Саваофа,
Уходящему – Синай, Остающимся – Голгофа.
Я устал судить сплеча, Мерить временным безмерность.
Уходящему – печаль. Остающемуся – верность...
Мне снится грусти неземной язык безустный,
и я ни капли не больной, а просто грустный.
Не отстраняясь, не боясь, не мучась ролью,
тоска вселенская слилась с душевной болью.
Среди иных забот и дел на тверди серой
я в должный час переболел мечтой и верой.
Не созерцатель, не злодей, не нехристь все же,
я не могу любить людей, прости мне, Боже!
Припав к незримому плечу ночами злыми,
ничем на свете не хочу делиться с ними.
Гордыни нет в моих словах — какая гордость? —
лишь одиночество и страх, под ними горблюсь.
Душа с землей свое родство забыть готова,
затем что нету ничего на ней святого.
Как мало в жизни светлых дней, как черных много!
Я не могу любить людей, распявших Бога.
Да смерть — и та — нейдет им впрок, лишь мясо в яму, —
кто небо нежное обрек алчбе и сраму.
Покуда смертию не стер следы от терний,
мне ближе братьев и сестер мой лес вечерний.
Есть даже и у дикарей тоска и память.
Скорей бы, Господи, скорей в безбольность кануть.
Скорей бы, Господи, скорей от зла и фальши,
от узнаваний и скорбей отплыть подальше!..
Больная черепаха - ползучая эпоха,
смотри: я - горстка праха, и разве это плохо?
Я жил на белом свете и даже был поэтом, -
попавши к миру в сети, раскаиваюсь в этом.
Давным-давно когда-то под песни воровские
я в звании солдата бродяжил по России.
Весь тутошний, как Пушкин или Василий Тёркин,
я слушал клёп кукушкин и верил птичьим толкам.
Я - жрец лесных религий, мне труд - одна морока,
по мне, и Пётр Великий не выше скомороха.
Как мало был я добрым хоть с мамой, хоть с любимой,
за что и бит по рёбрам судьбиной, как дубиной.
В моей дневной одышке, в моей ночи бессонной
мне вечно снятся вышки над лагерною зоной.
Не верю в то, что руссы любили и дерзали.
Одни врали и трусы живут в моей державе.
В ней от рожденья каждый желёзной ложью мечен,
а кто измучен жаждой, тому напиться нечем.
Вот и моя жаровней рассыпалась по рощам.
Безлюдно и черно в ней, как в городе полнощном.
Юродивый, горбатенький, стучусь по белу свету -
зову народ мой батенькой, а мне ответа нету.
От вашей лжи и люти до смерти не избавлен,
не вспоминайте, люди, что я был Чичибабин.
Уже не быть мне Борькой, не целоваться с Лилькой,
опохмеляюсь горькой. Закусываю килькой.
