8 января 1996 года умер Иосиф Бродский.
Вот уже шестнадцатый год его нет с нами. Это поэт безутешной мысли. В отличие от романтического поэта ему нечего противопоставить холоду мира. Но, как ни странно, экзистенциальное отчаяние Бродского сильнее привязывает к миру, чем иные восторги перед ним в пустопорожних стихах. Вспоминаются слова Михаила Веллера: «Странная вещь. Поэт Н. такие сердечные, такие взволнованные стихи пишет, да и сам по себе он такой душевный человек! А никому на хрен не нужен. Напротив, Бродский — такой холодный, дистанцированный, демонстративно одинокий и в жизни, и в стихах... А вот умер он — и такая боль, такое зияние в душе! На годы, на всю жизнь!»
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.
И чудо свершится. Зане чудеса,
к земле тяготея, хранят адреса,
настолько добраться стремясь до конца,
что даже в пустыне находят жильца.
А если ты дом покидаешь - включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.
Когда 24 мая 1940 года у ленинградского еврея-фотографа А. И. Бродского и домохозяйки М.М. Вольпертродился поздний первенец — никто не подозревал, что тот станет оригинальнейшим русским поэтом второй половины 20 века.
родители И. Бродского
будущий Нобелевский лауреат
Жил Иосиф в доме на углу Пестеля и Литейного (Литейный пр. 24 кв. 28).
Это был знаменитый дом: в западном его крыле когда-то снимал квартиру Блок, а в квартире самих Бродских до революции жили З. Гиппиус и Д. Мережковский, и как раз с их балкона Зинаида выкрикивала оскорбления революционным матросам.
«Жил-был когда-то мальчик...»
Учился будущий нобелевский лауреат плохо. За восемь школьных лет сменил пять школ. В школьной характеристике писали: «Упрямый, ленивый, грубый, тетради имеет неряшливые, с надписями и рисунками». Кстати, рисунки Бродского незаурядны, как у многих больших поэтов (Пушкин, Лермонтов, Маяковский), Ахматова даже сравнивала их с известными иллюстрациями Пикассо к «Метаморфозам» Овидия. Ему даже предлагали издать свои рисунки, но Бродский никогда к ним серьёзно не относился: никогда их не собирал, раздаривал и не помнил, кого и когда рисовал.
В 7 классе Иосиф был оставлен на второй год за четыре двойки, в том числе и по английскому языку, а в восьмом — вообще ушёл из школы.
Из эссе «Меньше, чем единица»:
«Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло... Рано утром, когда в небе еще горели звезды, мальчик вставал и, позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали, а затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к стене над его еще теплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной в школу... Он влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и несся по лестнице в свой класс.
Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею».
Бросить школу, выломиться таким образом из системы — было поступком необычным, радикальным. Какое-то время он пытался продолжить формальное образование — записался в вечернюю школу, посещал вольнослушателем лекции в университете. Однако тому, чем он в итоге стал — обязан лишь своему неустанному самообразованию.
комната Бродского в Ленинграде
Ещё в юные годы самоучкой Бродский в совершенстве овладел английским и польским, позднее со словарём читал латинские, итальянские и французские тексты, а в последние годы жизни начал изучать китайский язык.
Занимался историей, философией, европейской и восточной, много читал по пушкинской эпохе. Всю жизнь не расставался с лучшей из всех российских энциклопедий — словарём Брокгауза и Ефрона. Среди близких друзей Бродского были выдающиеся лингвисты, литературоведы, историки искусства, композиторы, музыканты, физики и биологи, он дотошно расспрашивал знатоков об интересующих его предметах, жадно впитывал сведения и старался оприходовать их в стихах. Можно сказать, ничего не пропадало даром.
В детстве он мечтал стать лётчиком.
Эту мечту Бродский попытался осуществить в Америке, но после первых уроков в лётной школе выяснилось, что его вестибулярный аппарат не приспособлен к управлению самолётом. Была мечта стать моряком-подводником.
Но в приёме в морское училище отказали из-за пресловутого «пятого пункта». Штурвалы корабля и самолёта оказались недоступны, но сюжеты и метафоры мореплавания и полёта постоянны в творчестве Бродского.
И.Бродский на аэродроме в Якутске. 1959 год.
Послушайте песню Олега Митяева на стихи И. Бродского: «Самолёт летит на вест»
«К нам притащился Ося Бродский...»
(в кругу друзей)
Каким Бродский был в ранней юности? Задиристым и застенчивым одновременно. Сострив, смущался, делался пунцовым. Была в нём некоторая «светская недостаточность», угловатость поведения.
Сверстники, друзья признавали его талант, но никто не воспринимал его тогда как чудо. Все вокруг писали стихи, все считали себя гениями. Над ним подтрунивали, хохмили: «Угрюм и мрачен, вид сиротский, к нам притащился Ося Бродский».
Сам Ося относился к себе без всякой самопатетики. Невозможно было представить, чтобы он произнёс: «моя поэзия» или пуще того «моё творчество». Всегда только: «стишки». Он был самым самоироничным поэтом своей эпохи. Об этом говорят многие его стихи, написанные «по случаю».
Бродский всегда приходил на день рождения без подарка — денег не было, но честно отрабатывал свой хлеб, даря именинникам стихи, и это всегда был коронный номер вечера. У Бродского интересно всё, вплоть до шуточных почеркушек. Ну вот, например, строки, написанные к 35-летию А. Кушнера в 1971 году:
Ничем, Певец, твой юбилей
мы не отметим, кроме лести
рифмованной, поскольку вместе
давно не видим двух рублей.
Суть жизни все-таки в вещах.
Без них -- ни холодно, ни жарко.
Гость, приходящий без подарка,
как сигарета натощак.
Подобный гость дерьмо и тварь
сам по себе. Тем паче, в массе.
Но он -- герой, когда в запасе
имеет кой-какой словарь.
Итак, приступим. Впрочем, речь
такая вещь, которой, Саша,
когда б не эта бедность наша,
мы предпочли бы пренебречь.
Мы предпочли бы поднести
перо Монтеня, скальпель Вовси,
скальп Вознесенского, а вовсе
не оду, Господи прости.
Вообще, не свергни мы царя
и твердые имей мы деньги,
дарили б мы по деревеньке
Четырнадцатого сентября.
Представь: имение в глуши,
полсотни душ, все тихо, мило;
прочесть стишки иль двинуть в рыло
равно приятно для души.
А девки! девки как одна.
Или одна на самом деле.
Прекрасна во поле, в постели
да и как Муза не дурна...
Привычка работать стихами даже в эпистолярном и поздравительном жанре — свойство насквозь поэтической натуры. В русской поэзии 20 века, кажется, только Бродский и Пастернак смогли этот стихотворный трёп вывести в жанр подлинной поэзии.
Вот, например, послание другу В. Голышеву в 1995-ом:
Старик, пишу тебе по новой.
Жизнь — как лицо у Ивановой
или Петровой: не мурло,
но и не Мерилин Монро.
Погода, в общем, дрянь. Здоровье,
умей себя оно само
графически изобразить, коровье
изобразило бы дерьмо.
Но это, старичок, в порядке
вещей. За скверной полосой
идёт приличная, и в прятки
играешь кое-как с косой...
А вот стихи, написанные по случаю дня рождения Михаила Барышникова (27 января), его лучшего друга в эмиграции:
В твой день родился лиходей
по кличке Вольфганг Амадей.
А в мой – Кирилл или Мефодий,
один из грамотных людей.
Пусть я – аид, пускай ты – гой,
пусть профиль у тебя другой,
пускай рукой я не умею,
чего ты делаешь ногой.
Хоть в знаков сложной хуете
ни нам, ни самому Кокте —
не разобраться, мне приятно,
когда ты крутишь фуэте.
Р. S. От этих виршей в барыше ль
останешься, прочтя, Мишель?
Учителя Бродского
Когда Бродский ещё не был Нобелевским лауреатом и вообще не опубликовал ни строчки, он зарабатывал на жизнь чем попало, как Джек Лондон и Максим Горький. С 15-ти лет работал: фрезеровщиком на оборонном заводе, учеником прозектора в морге, часто ездил в геологические партии в разные концы страны, - побывал на Тянь-Шане, на Белом море, Дальнем востоке.
Бродский с геологической экспедицией на севере. Начало 60-х
в экспедиции в селе Малошуйка Архангельской области. 1958 год.
Из этой романтики чужих краёв родилось его стих-е «Пилигримы». Он написал его в 17 лет. Как в «Парусе» Лермонтова, в этих стихах уже виден весь будущий Бродский, вся его грядущая метафизика. Послушайте песню на эти стихи в исполнении Евгения Клячкина:
Бродский начал писать стихи, когда прочитал Б. Слуцкого. С него начался его интерес к поэзии. Это был единственный поэт, у которого было ощущение трагедии — так ему тогда казалось. В 16 лет увлёкся стихамиРоберта Бернса в переводах Маршака, его балладным напевом, тонким остроумием. Блока не любил за «дурновкусие».
Ах, маменький этот сынок? -
Ну-ну, отвечаю, полегче! -
это буквальный их диалог, запечатлённый Кушнером в одном из своих стихотворений.
Бродскому были близки: Державин, Кантемир, Баратынский (ценил его выше, чем Пушкина), Мандельштам, Ходасевич, Пастернак, Багрицкий. Своими учителями считал английских поэтов: Джона Дона, Уистена Одена, Томаса Элиота. Он многое перенял у них, переводил, посвящал им стихи. Первый сборник стихов Бродского выйдет в Англии с предисловием Одена, где тот назовёт его «первоклассным поэтом».
И. Бродский в Лондоне с поэтом Оденом
Отношение к творчеству Ахматовой было неоднозначным.
Бродский говорил об Ахматовой как о человеке, который одной интонацией тебя преображает. «Одним тоном голоса или поворотом головы она превращает вас в гомо сапиенс». Он подчёркивал значение её морального примера («это поэт, с которым можно более-менее прожить жизнь»), но между ними как поэтами вообще-то мало общего. Ахматова это чувствовала и говорила: «Иосиф, ну Вам же не могут нравиться мои стихи». И в самом деле, «сероглазый король» и «перчатка с левой руки» не представлялись ему большими поэтическими достижениями.
Гораздо больше ценил Бродский дарование Цветаевой.
Больше всего он чувствовал сходство у себя с ней, хотя метрические системы у них совершенно разные. Но Цветаева оказывала на него большее духовное влияние, чем кто-либо. Он любил её за «библейский темперамент, темперамент Иова», за её философию дискомфорта. Благодаря Цветаевой изменилось не только его представление о поэзии — изменился весь его взгляд на мир. Её голос Бродский считал самым трагическим в русской поэзии.
«Ах, свобода!...»
Бродский всегда имел мужество и — в некоторых случаях — наглость иметь обо всём собственное мнение, даже когда оно расходилось с общепринятым и дозволенным. Однажды, вися на поручнях переполненного автобуса, он громко крикнет товарищу: «Я решил не принимать!». Только посвящённый товарищ мог понять, о чём речь: парафраз Маяковского, сказавшего, что для него не было вопроса, принимать или не принимать большевистскую революцию.
В 18 лет Бродский совершит яркий гражданский поступок. Разогнавшись на велосипеде, он швырнёт в открытое окно СП, где шло заседание секретариата по поводу исключения Пастернака в связи с нобелевской историей, презерватив, наполненный сметаной. Поражённые разорвавшейся бомбой, секретари звонили в КГБ, это было воспринято как политическая акция, и в ноябре 1958 года на закрытом собрании партбюро писатели слушали доклад полковника КГБ про деятельность нераскрытой пока организации, направленной против советской литературы.
На этой фотографии — очень характерное для него выражение: независимости, лёгкой презрительной наглости.
Из записных книжке Сергея Довлатова «Соло на ундервуде»:
«Бродский создал неслыханную модель поведения. Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа. Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании.
Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский - жив. И что "Коминтерн" - название музыкального ансамбля. Он не узнавал членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал:
- Кто это? Похож на Уильяма Блэйка...
Своим поведением Бродский нарушал какую-то чрезвычайно важную установку. И его сослали в Архангельскую губернию.
Советская власть - обидчивая дама. Худо тому, кто ее оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто ее игнорирует...»
Неприязнь властей к Иосифу в начале 60-х была вызвана не его стихами, казавшимися им малопонятными и не содержащими политических деклараций, а именно стилем его общественного поведения. В условиях резко ограниченной свободы он жил как свободный человек. И то же чувство свободы жило в его стихах.
Ах, свобода, ах, свобода!
Ты -- пятое время года.
Ты -- листик на ветке ели.
Ты -- восьмой день недели.
Ах, свобода, ах, свобода,
У меня одна забота:
почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?
Даже если, как считал ученый,
ее делают из буквы черной,
не хватает нам бумаги белой.
Нет свободы, как ее ни делай.
Почему летает в небе птичка?
У нее, наверно, есть привычка.
Почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?
Даже если, как считал философ,
ее делают из нас, отбросов,
не хватает равенства и братства,
чтобы в камере одной собраться.
Почему не тонет в море рыбка?
Может быть, произошла ошибка?
Отчего, что птичке с рыбкой можно,
для простого человека сложно?
Ах, свобода, ах, свобода,
На тебя не наступает мода.
В чем гуляли мы и в чем сидели,
мы бы сняли и тебя надели.
Почему у дождевой у тучки
есть куда податься от могучей кучки?
Почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?
Ах, свобода, ах, свобода!
У тебя своя погода.
У тебя -- капризный климат.
Ты наступишь, но тебя не примут.
Это стихотворение не включено в собрание сочинений Бродского. Однажды он подарил его Елене Янгфельд-Якубович со словами: «Может, из этого получится песенка».
Аполитичность и гражданственность
Когда-то Оден сказал об «аполитичности» стихов Бродского. Однако он вовсе не так политически безобиден, как это может показаться на поверхностный взгляд.
Там слышен крик совы, ей отвечает филин.
Овацию листвы унять там вождь бессилен.
Простую мысль, увы, пугает вид извилин.
Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
Там, грубо говоря, великий план запорот.
Других примет там нет -- загадок, тайн, диковин.
Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
Там в моде серый цвет -- цвет времени и бревен.
Такой портрет Родины, думаю, пришёлся бы не по вкусу нашим славословам и русохвалам.
«Вся жизнь моя – неловкая стрельба/ по образам политики и секса». Бродский не сумел, как советовал Чехов, «оборониться от политики». Она его достала. Поэтому в его поэзии можно найти достаточно политических усмешек и сарказмов.
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте,
жест получим, похожий на
молот в серпе, – и, как чёрт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.
Или вот строки из невинного на первый взгляд пасторального стихотворения 60-х годов «Лесная идиллия»:
С государством щей не сваришь.
Если сваришь – отберёт.
Но чем дальше в лес, товарищ,
тем, товарищ, больше в рот.
Ни иконы, ни Бердяев,
ни журнал «За рубежом»
не спасут от негодяев,
пьющих нехотя боржом.
Приглядись, товарищ, к лесу!
И особенно к листве.
Не чета КПССу,
листья вечно в большинстве!
В чём спасенье для России?
Повернуть к начальству «ж»...
Или вот, из его гениальной поэмы «Шествие»:
Вперед-вперед, отечество мое,
куда нас гонит храброе жулье,
куда нас гонит злобный стук идей
и хор апоплексических вождей.
Вперед-вперед, за радиожраньем,
вперед-вперед, мы лучше всех живем,
весь белый свет мы слопаем живьем,
хранимые лысеющим жульем.
О его неравнодушии к злобе дня — и в стихах 70-х:
Другой мечтает жить в глуши,
бродить в полях и все такое.
Он утверждает: цель в покое
и в равновесии души.
А я скажу, что это -- вздор.
Пошел он с этой целью к черту!
Когда вблизи кровавят морду,
куда девать спокойный взор?
И даже если не вблизи,
а вдалеке? И даже если
сидишь в тепле в удобном кресле,
а кто-нибудь сидит в грязи?
Отношение Бродского к режиму можно было бы определить как брезгливое. Вот, к примеру, его «Стихи о зимней кампании 1980 года» – своеобразный отзыв на войну в Афганистане:
Слава тем, кто, не поднимая взора,
шли в абортарий в шестидесятых,
спасая отечество от позора!
Встречается у Бродского и «тюремная» лирика. Надо сказать, что до ареста за тунеядство у него был ещё один арест – за два года до этого. Поэт хотел тогда передать американцу рукопись приятеля, что-то про монизм. Дело было в Самарканде, они прилетели втроём: он, монист и ещё один тёртый малый. КГБ уже ходил за ними в открытую. Американец отказал, и тогда они придумали угнать в Иран самолётик местной линии (это была учебная машина, без пассажиров), но в последнюю минуту то ли передумали, то ли что-то сугубо техническое воспрепятствовало этому пиратству. По возвращении Бродского в Ленинград он был арестован и брошен в КПЗ, где его продержали три дня. Там Бродский написал стихотворение «КПЗ»:
Ночь. Камера. Волчок
хуярит прямо мне в зрачок.
Прихлёбывает чай дежурный.
И сам себе кажусь я урной,
куда судьба сгребает мусор,
куда плюётся каждый мусор.
Колючей проволокой лира
маячит позади сортира.
Болото всасывает склон.
И часовой на фоне неба
вполне напоминает Феба...
Куда забрёл ты, Аполлон!
Кафкианский суд
Почему в толпе безвестных молодых литераторов именно Бродский в 63-м был выбран для суда и публичного шельмования? Ведь были в то время прозаики и поэты гораздо более дерзкие, более известные. Он был не так знаменит, как Ахматова, Зощенко или Пастернак, так что суд над ним вряд ли мог стать такой уж острасткой для всех прочих.
Бродского отыскали по запаху, как зверя. Власть обладала каким-то особым чутьём на поэтический гений, хотя слово «тунеядец» было неточным, приблизительным. Но что делать, если в УК нет таких слов, как пария, изгой, отщепенец, анахорет? Либо, как сказал Гёте о художнике: «деятельный бездельник».
Искали, к чему прицепиться. Тогда велась борьба с тунеядством, у Бродского не было непрерывного стажа, между его поездками с геологическими партиями были промежутки в несколько месяцев, когда он писал, переводил. Но это не принималось во внимание. Не помогло заступничество Ахматовой, Маршака, Лидии Чуковской, Шостаковича, свидетельства известных переводчиков, что переводы Бродского в высшей степени профессиональны и могут составить честь русской литературы. Власть была глубоко невежественна и это её не интересовало.
