 |
| ||||||||||||
Итак, я родилась в октябре багрянолистном шестнадцатого дня 1972 года, в самом что ни на есть сердце Санкт-Петербурга — тогда еще Ленинграда — в роддоме Отто на стрелке Васильевского острова. Родители мои были нищими и непутевыми вчерашними студентами-геофизиками, выпускниками Горного Института. Они даже пожениться умудрились во время командировки где-то во глубине сибирских руд, in the middle of nowhere – в каком-то глухом таежном городе под названием Качканар.
Родители очень любили тайгу, в которой по утрам туман, песни Городницкого и Кукина (с ним они вообще вместе работали), романтику дальних странствий и так далее по списку шестидесятников. Но потом у них родилась девочка Оля, а затем еще и девочка Маша — и как-то вдруг обнаружилось, что выезды «в поле» плохо совмещаются с выращиванием младенцев. Так что матушка моя оставила геофизику и зажила жизнью простой и прозаичной: двое детей, коммуналка, весьма неромантическая и непрестижная работа кассиром в гастрономе. Папенька же все мотался и мотался по тайге, пока не смотался совсем. Обыкновенная история.
Впрочем, по старой памяти романтическая моя мама вместо «серенького волчка» и прочих «баю-баюшек» пела мне в колыбельные годы про снег, ватой валящий с неба и кружащийся над палаткой, про дым сигарет, столбы на смоленской дороге и вечер на лесных дорожках. Кажется, это как раз и называется «всосать с материнским молоком» — в данном случае всасывалась, как вы понимаете, авторская песня.
Затем в наших взаимоотношениях — с песней, не с матушкой — случился длительный перерыв: мы с сестрой подросли, колыбельные нам мама петь перестала, а никаких поющих друзей у нее не осталось. До седьмого класса, когда я отправилась в первый в моей жизни поход так называемого «пионерского актива», я не представляла себе, кто такие Визбор или Окуджава, не говоря уже про Кукина или Якушеву. Представьте же себе мое ошеломление, когда вечером трудного походного дня наша вожатая взяла гитару, запела — и вдруг оказалось, что я знаю все слова этой совершенно незнакомой песни…
С этого момента нас с авторской песней неумолимо потянуло друг к другу. Сначала попала в так называемый «вожатский» или «коммунарский» отряд, представлявший собой компанию романтических школьников, которые в свободное от учебы время под руководством не менее романтических студентов не тусили, не фарцевали и не тупили в телевизор, а занимались организацией «высокой культуры быта» — сборов, походов, эстафет, субботников, театрализованных представлений, поэтических вечером, тимуровских рейдов — и так далее, и тому подобное, эдакий коктейль из Макаренко, Александра Грина, Окуджавы и Устинова. Вся эта деятельность, очевидно, не имела никакой иной цели, кроме как сеяния разумного-доброго-вечного в менее романтичные массы, и держалась на чистейшем альтруизме и бытовой наивности участников. Будущего у нас, разумеется, не было. Что же касается авторской песни — то она в этом кругу была универсальным средством общения и времяпровождения, хотя репертуар наш был весьма своеобразен. Высоцкого, например, почти не исполняли, зато было много своих, «коммунарских» авторов, за пределами этого круга почти не известных. Митяев существовал для нас в виде «Изгиба гитары желтой», перепетого до неузнаваемости; та же судьба постигла и Ланцберга с его «Алыми парусами». В дороге, в походе, под конец общего сбора в городе мы садились или становились, положив друг другу на плечи руки, в круг; непременно зажигались свечи, доставалась гитара — и начиналось. Репертуар был ограничен, исполнение оставляло желать, но счастливы мы были безусловно.
Скоро стало очевидно, что чужих песен мне категорически не хватает для самовыражения. Возможности по добыванию новых записей были в те времена ограничены, «кээспешники» с коммунарами пересекались очень поверхностно, новых песен катастрофически не хватало — что, возможно, для меня было и к лучшему: в противном случае я могла бы так и остаться исполнителем прекрасных чужих песен. А так пришлось писать свое.
Потом коммунарство мое как-то вдруг закончилось, товарищи повзрослели и разбрелись по институтам и университетам, и я как-то плавно и почти случайно — хотя, конечно, ничего случайного нет в этой жизни — перетекла в клуб авторской песни с фестивалями, концертами, разучиванием песен, даже особой студией для начинающих авторов. А потом были новые знакомства, первые аплодисменты, студия «Петрополь», и, наконец, творческая ассоциация «32 Августа», безвременную и не объявленную кончину которой я оплакиваю горючими слезами до сих пор. Но shit happens, а show must go on.
Со временем я стала писать меньше песен и больше стихов: работать со словом мне интереснее и удобнее, и все чаще появляются идеи, которые или не требуют музыкального оформления, или предполагающие музыкальные решения такой сложности, что в гордом одиночестве воплотить их в жизнь не представляется возможным. Отчасти поэтому меня периодически тянет на эксперименты с чужой музыкой — некоторые из них можно найти на этом сайте.
Что еще? Я все еще живу в Санкт-Петербурге, городе белый ночей, серых камней и отвратительной погоды, и хотела бы прожить здесь всю жизнь, когда бы не черная мерзость, сгущающаяся над нами в последнее время. Увлекаюсь йогой, историей искусств и литературы, театром, люблю читать, фотографировать путешествовать, готовить необычную еду — и писать обо всем об этом. Иногда в моей жизни случаются гастроли и концерты, но, увы, реже, чем хотелось бы: за добычей хлеба насущного и на творчество-то остается все меньше времени, не говоря уже о каком-то там «продвижении» и «раскрутке». Но попеть и почитать в хорошей компании я всегда рада. Вот, пожалуй, и все.
