Когда я моргнул, показалось, что я всё ещё в Чайке. Сижу на заднем сиденье, неловко привалившись боком к дверце, и пытаюсь проснуться…

Моргнув ещё раз, я снова оказался в лесу. Потряс головой, потёр кулаками глаза… Да нет, не сплю. Показалось.

И всё же… Крыша у дома была странная, вот что. Двускатная. С высоким коньком в виде драконьей головы. Покрытая соломой, или даже мхом, она производила впечатление «лохматости», какой-то общей неухоженности. Тяжести.

Трубы над ней не было, и дымок, который я учуял раньше, выходил прямо сквозь саму крышу. Точнее, сквозь неровное отверстие в оной…

Это было странно. Странно и дико. И вот ещё что: меня охватило то же ощущение чужеродности, какое было при осмотре стрелы.

Впрочем, игнорируя странности, я решил всё-таки постучаться. Дорогу-то спросить надо… Тем более что окошко, которого я раньше не заметил, гостеприимно светилось желтым огоньком.

Вход я нашел не сразу. Пришлось обойти, путаясь в высокой траве, всю избу, и только на той стороне, что была обращена к лесу, я обнаружил дверь. Низенькую, словно в собачьей конуре, с громадным железным кольцом вместо ручки.

Взобравшись на высокое крыльцо, я не без робости тронул кольцо и приподняв его, стукнул о дубовую доску двери.

— Не заперто, — голос был мужской. Низкий, почти переходящий в рык…

Я засомневался: стоит ли входить? Явно, обладатель голоса был сердит. Ну конечно: занимается человек среди ночи своими делами, а тут — стучат. Ну её, в конце концов, эту дорогу. Что я, в лесу не проживу? Одичаю, обрасту шерстью…

И я отвернулся, и почти занёс ногу над ступенькой крыльца… Но какая-то сила развернула меня на месте. Рука сама собой схватила кольцо, дёрнула и дверь отворилась.

Скрипела она знатно: словно петли день за днём, тщательно и любовно, поливали кипятком.

Освещалась изба единственно очагом, угли которого пламенели в центре комнаты, в специальном каменном углублении. Рядом сидел некто громадный, лохматый, с широченными плечами. Большие руки покойно сложены на коленях, одна ладонь перевязана белой тряпицей, сквозь которую проступает несколько тёмных пятен.

Глаза его поблёскивали сквозь густую завесу кудрявых волос, и я не скажу, что блеск этот был дружелюбным.

Однако незнакомец был молод: щеки и подбородок были у него гладкими, как у юноши.

— Мир этому дому, — сказал я как можно дружелюбнее. — Я тут заблудился… Не подскажете, как из лесу выйти?

— Смотря куда тебе надо, — пожал плечами лохматый мужик. Стало заметно, как под тканью рубахи заходили мускулы.

— Да… честно говоря, хоть куда-нибудь, — сказал я, не решаясь шагнуть в комнату.

Полы здесь были из свежих строганных досок, застеленных полосатыми дорожками. На единственном окошке, в консервной банке из-под ананасов, пламенел незнакомый алый цветок, а само окно было наполовину прикрыто кружевной занавесочкой. Явно — хэндмейд.

В дальнем углу темнел топчан, аккуратно застеленный красно-синим лоскутным одеялом, с горкой подушек в кружевных наволочках.

Печка щеголяла свежепобеленными боками, на полке выстроились вполне современные тефлоновые чугунки…

— Да ты проходи, — пригласил хозяин, снимая с треноги над очагом закопчённый чайник. — Гостем будешь.

— Извините, — я неуверенно потоптался на месте. Ботинки у меня были грязные, штанины брюк промокли, на них налипли мокрые травинки, еловая хвоя и сухие листья. — Может, вы мне быстренько дорогу покажете, и я пойду?..

— Э-нет, не выйдет, — он уже разливал бурую струю кипятка в две разновеликие жестяные кружки. — Как же я тебя, на ночь глядючи, не пивши не евши отпущу?

До меня донёсся запах чая — с мятой, душицей и еще чем-то неуловимым, но уютным и очень домашним. Я вдруг почувствовал: если вот прямо сейчас, сию минуту, не отведаю этого чаю — просто окочурюсь.

— Спасибо, — оставив грязные туфли возле порога, я прошел к очагу в одних носках, и сел на скамеечку. На досках остались слегка влажные следы моих ног…

Чай был совсем такой, как я себе и представлял: терпкий, чуть сладковатый, с привкусом малины. Я выпил всю кружку, до дна. На закусь была предложена домашняя лепёшка, которую полагалось макать в мёд.

Кажется, вкуснее я ничего не ел.

— Наелся? — не слишком приветливо спросил лохмач.

— Д-да… Спасибо. Было очень вкусно.

— Спасибо на хлеб не намажешь.

— Я могу заплатить.

Денег у меня не было. Как-то не успел переложить в новый костюм ни бумажник, ни документы…

— Заплатить, — буркнул лохмач. — Будто бы тебе есть чем.

Угли неожиданно вспыхнули, осветив всю избушку. На дальней стене, над топчаном, я заметил громадную медвежью шкуру, распластанную по стенке. Перевёл взгляд на забинтованную руку лохмача… Тот оскалился. В ухе качнулась тяжелая золотая серьга.

Вероятно, это должно было изображать дружелюбную улыбку. Но впечатление производило почти что обратное.

Пожав плечами, я начал подниматься. Просить и унижаться я не собираюсь. Так что, если не нравится…

— Службу одну для меня справишь — выведу на дорогу, — вдруг, словно что-то для себя решив, сказал хозяин.

— Какую службу?

— А вот огонёк мой постереги, — сказал лохмач, протягивая здоровую руку над углями. В них тут же вспыхнул огонёк, и стал ластиться к руке. Как котёнок. — Отлучиться мне надо, — продолжил хозяин, играя с огнём. — В лес сходить. Должок у меня там, — он мельком глянул на руку, замотанную тряпицей. — А огонёк оставлять нельзя… Потухнет.

— И долго надо стеречь?

— Да не, — махнул перевязанной ладонью хозяин. — Всего лишь до рассвета.

— Ладно, — решился я. — Постерегу твой огонёк. А ты меня за это до деревни доведёшь. До Розенкрейцеровки.

Лохмач даже волосы с глаз убрал, чтобы лучше меня видеть.

— До Розенкрейцеровки? — переспросил он, будто не веря своим ушам.

— До неё.

— Ладно, — он протянул широкую ладонь над огнём. — Доведу. Если…

— Что если?

— Если огонёк мой убережёшь.

— Уберегу, — сказал я уверенно. — Не сомневайся.

— Ну лады тогда.

Лохмач поднялся. Макушкой он почти упёрся в потолок, тень его заслонила весь свет. Протянув руку, он снял со стены медвежью шкуру, и набросив её на плечо, шагнул к двери.

— Так ты убереги, — сказал он с некоторой угрозой в голосе. И вышел.

Мне стало интересно, куда он направится, и я опрометью бросился к окошку. Сообразил, что пойти-то он может в любую сторону, но повезло: я прекрасно его видел.

Остановившись на поляне, лохмач развернул медвежью шкуру и набросил её на себя. И вдруг что-то начало происходить… Хозяин избушки опустился на четвереньки, лицо его вытянулось, став мордой, бока налились тяжестью, ноги и руки окрепли, превратились в лапы…

Я протёр глаза. Затем, не веря себе, протёр рукавом окошко. А медведь в это время спокойно трусил к лесной опушке.

Я долго глядел вслед медведю, всматривался в ночной лес, стараясь разглядеть, или скорее угадать, что там происходит. И не сразу различил за спиной жалобное шипение…

Опрометью бросившись к очагу, я увидел, что угли почти остыли и уже подёрнулись пеплом. Чёрт! Канальство!..

Упав на скамеечку, я наклонился над углями и что было силы дунул. В следующие пару минут я не видел ничего: пепел взметнулся плотным облаком, запорошил мне глаза, набился в нос, осел на волосах и одежде…

Угли продолжали на глазах темнеть. Лихорадочно оглядевшись, я увидел рядом, только руку протянуть, небольшую поленницу. Рядом стоял топорик с блестящим, остро наточенным лезвием.

Схватив топор, я принялся щипать лучину. Ну как щипать: неловко ударяя в опасной близости от пальцев по деревяшке, я наконец-то отколол несколько неровных щепок.

Осторожно положил их на угли…

Сначала ничего не происходило. Но потом я увидел на кончике щепки крошечный огонёк… Сердце моё воспряло. И тут откуда-то взялся порыв ветра и огонёк потух. Ну откуда взяться ветру в закрытом помещении?.. Я втянул носом воздух, и двигаясь осторожно, как хирург на операции, переложил костерок понадёжнее.