Глядя на выцветшие карандашные заметки, я снова была с Мотом под солнцем и дождем и смотрела, как он шагает по тропе впереди меня, подгоняемый ветром в новый мир. Мир университета и церкви, где прямо перед крыльцом проходила береговая тропа, а я каждый день ждала его дома. Но он все не звонил – где же он?

Листки разлеплялись медленно, я дошла до страницы сто сорок: бухта Портерас. «Дельфины и прилив». «Я бежал, держа палатку над головой». «Неужели это правда?» Волшебный момент, когда мы поняли: Мот опроверг слова врача о том, что кортикобазальная дегенерация неизлечима и ему никогда не станет лучше. Ночь, когда мы метались по пляжу при свете луны, убегая от прилива, держа над головой полностью собранную палатку, и учились вновь надеяться на лучшее. После похода, перед началом занятий в университете, мы встретились с врачом. Моту стало намного лучше, рассказали мы, ему удалось сделать то, что все авторитеты по его болезни считали невозможным. Однако врач не впечатлился.

– Можете учиться, если хотите, но будьте готовы все бросить: до конца вы не доучитесь.

Мы не поверили ему, не захотели поверить. Однако время шло, Моту приходилось все больше времени проводить за учебниками, и те здоровье и свобода движений, которые он вновь обрел было в походе, стали его покидать. В тихом холоде зимы к нему вернулись боли и скованность суставов, его движения вновь замедлились. Теперь всякий день начинался с борьбы за то, чтобы выпрямиться и встать, и с каждым неверным утренним шагом нас охватывало неумолимое чувство безысходности. Мы были вынуждены принять то, что сказал врач: скорее всего, Мот не сможет доучиться до конца. И уж точно он не доучится до конца, если так и будет прогуливать занятия; может быть, мне стоит самой отвозить его в университет, а потом забирать? Но нет, ведь тогда траты на бензин вырастут вдвое, а студенческого займа и так едва хватает, чтобы сводить концы с концами. Лучше я заведу какое-нибудь устройство, чтобы следить, где он находится. Я закрыла книгу, и мысль о том, что однажды Мот не сможет вспомнить наш поход, переполнила меня печалью. Настанет день, когда болезнь зайдет так далеко, что тот волшебный опыт, который мы пережили вместе на дикой природе, будет потерян для Мота навсегда, и я останусь наедине с воспоминаниями. День, когда путеводитель останется единственным свидетельством того, что мы вообще отправились в поход.

Да где же он, черт возьми?

Было позднее утро, когда я включила свет; солнце уже миновало точку, в которой ненадолго попадало в окно, и в квартире стало темнеть. Я допила чай и просто сидела за столом, глядя на улицу из высокого церковного окна, выходившего на стену соседского сада. Стена была двухметровой высоты и наполовину закрывала вид, но над ней виднелись какие-то кусты и магнолия в саду. Из зарослей плюща вывалилась крупная коричневая крыса и засеменила по стене, затем остановилась, уставилась на меня круглыми глазами, развернулась и побежала обратно. Я открыла дверь, чтобы посмотреть, куда она направилась. Крыса уже исчезла в сплошной завесе плюща, покрывавшей скалу в каких-то полутора метрах от двери, но листья колыхались, выдавая ее перемещения. Стоя в темном сыром зеленом коридоре между стеной церкви и скалой, я следила за тем, как невидимый зверек, шурша листьями, пробирается вверх. Там, между кустами буддлеи и крышей церкви, виднелась тонкая голубая полоска неба – мир, где светило солнце, где дул ветер, и мне очень нужно было туда попасть. Замкнутое пространство вдруг начало давить на меня со всех сторон, и я поняла, что пора выбраться на воздух.

Схватив куртку и телефон, я выбежала на улицу, чтобы дойти по ней до открытых скал, как делала каждый день с момента нашего переезда в церковь. Узкая улочка, по которой едва могла проехать одна машина, была полна людей. Они шли, громко разговаривая и размахивая руками. Я пошла было с ними рядом, но внезапно меня охватило острое чувство паники, и я вжалась в стену сада, пережидая, пока толпа схлынет. Что происходит? Я не могла понять, отчего у меня стучит в висках и горят щеки. Приливы со мной уже случались, и это был не прилив, но что тогда? Возможно, я заболела? Люди все шли мимо, шумные и деловитые.

– Добрый день! Прекрасная погода.

Мне удалось только выдавить в ответ еле слышное «добрый». Не зная, что делать, куда бежать, я развернулась и помчалась обратно в церковь, захлопнула за собой железную калитку и укрылась в коридоре. Я лежала на полу, пытаясь унять колотящееся сердце, мысли скакали в голове, как бешеные. Постепенно шум в голове успокоился, и я поняла, что за тот год, что мы прожили в церкви, я практически не общалась ни с кем, кроме Мота и наших двоих детей, когда те звонили или приезжали в гости. Выходя на улицу одна, я старалась ни с кем не разговаривать; если же мы были вместе с Мотом, то он болтал за нас обоих.

Пыталась ли я хоть с кем-нибудь поговорить с тех пор, как мы здесь поселились? В магазине я могла бы поболтать с продавщицей, она часто спрашивала, помогая мне складывать покупки: «Вы к нам насовсем переехали? Я вас все время вижу. А откуда вы переехали – похоже, из Корнуолла?» Она заговаривала со мной много раз, но я всегда уходила от ответа, просто бормотала ей «спасибо», хватала сумку и убегала. Иногда прохожие останавливались, чтобы через ограду полюбоваться фасадом высокой, внушительной церкви, и задавали мне вопросы о ее истории. Я отвечала, что ничего не знаю, но могу позвать Мота, который знает. После этого удирала за церковь и уже не показывалась оттуда. Выходя за дверь, я всегда находилась в состоянии повышенной тревожности, болезненного осознания всего вокруг. Когда мы шли по тропе с рюкзаками на спинах, никаких проблем с общением у меня не возникало, так почему же теперь, в деревне, мне так важно оставаться невидимой? С трудом обретенные на тропе песчинки веры в себя пропали, растворились, исчезли в наползающем с моря тумане. Рассердившись на себя, я села. Это просто смешно – столько времени избегать общения с людьми. Я слишком долго потакала своей слабости.

Я нашла ноутбук и включила недавно найденный канал с уроками медитации. Сидевший со скрещенными ногами на полу гуру мягко обратился ко мне: «Сделайте вдох и следите за выдохом, сосредоточьтесь на дыхании. Отпустите все свои мысли и следите за дыханием».

Я следила за дыханием. Это у меня получалось превосходно, будто я специально для этого родилась. Но даже во время медитации в мою голову то и дело прокрадывался настырный звук. Голос из какой-то скрытой, сломленной, подавленной части меня самой, который отказывался молчать. Глубокий требовательный звук, похожий на вопрос.

Зазвонил телефон. Ну наконец-то!

– Где ты? Только не говори, что ты в Сент-Айвсе! – В прошлый раз он забыл, куда едет, и позвонил мне из кафе в городке на северном побережье, в часе езды от университета. Может быть, на этот раз он направился на запад.

– Нет, не сегодня. На парковке я встретил одну студентку, и она наконец набралась смелости спросить, что я делаю в Корнуолле и в университете. – Моту было нелегко учиться в одной группе с двадцатилетними; они как будто жили в совершенно другом мире.

– Поверить не могу, что тебя только сейчас об этом спросили. И что ты ей сказал?

– То же самое, что мы обычно говорили на тропе: что мы продали свой дом и я пошел учиться, чтобы заняться преподаванием.

– Даже и не соврал, так, полуправду сказал. Но теперь она расскажет всем остальным. Сможешь поддерживать эту версию?

– Во всяком случае, мне не придется объяснять, как мы потеряли дом и стали бездомными, – так проще, – но зато теперь меня все будут считать богатым чудаком в приступе экзистенциального кризиса.

– И будут не так уж неправы.

Узнав, что Мот благополучно добрался, куда нужно, я с облегчением опустилась на стул. Если бы только я справлялась с переменой в нашей жизни так же хорошо, как он! Он просто оставался собой – общительным, открытым, компанейским Мотом, – хотя и не всегда понимал, где находится. Запутанные нити наших жизней потихонечку начинали выпрямляться, но что-то грызло меня изнутри, мешая обрести покой. Не только болезнь Мота, но и что-то еще, что-то в глубине темной путаницы моих собственных мыслей. Среди ночи, когда я открывала дверь и искала взглядом небо, но не находила ничего, кроме тонкой серой полоски между церковью и скалой, когда выходила на улицу, полную народу, и мне негде было спрятаться ото всех. Тогда я шла по тропе на скалы и стояла там, подставив лицо ветру, ощущая силу природы – нечто реальное. И все это время голос в моей голове понемногу креп, как ветер, несущий с моря бурю. Или это был голос моей матери, говоривший «я же тебя предупреждала»? Трудно определить.