– Ни в Америку, ни в Африку не захотел… Удивительное дело!
А что ж тут удивительного? Америка – она, конечно, Америка, Африка – Африка. Но, видно, и крокодилу – хоть он и крокодил – всё-таки родная речка дороже.
В далёком дальнем далеке
В далёком дальнем далеке,
В зелёных джунглях пряных,
Где люд по улочке-реке
Где кто-то в зарослях стучит,
Постукивает в била,
Мальчонка весело кричит:
– Купите крокодила!
Кричит, ногами семеня,
И, будто бы на чудо,
С улыбкой смотрит на меня:
«Откуда ты, откуда?
Откуда, – смотрит, – ты такой,
Такой большой и белый?»
И машет смуглою рукой,
Рукою загорелой.
А приплыву к себе домой –
И, словно на пружинке,
Вдруг удивлённо надо мной
Запрыгают снежинки.
Они закружат с высоты
В метелице узорной:
«Откуда ты, откуда ты
Такой большой и чёрный?»
И я припомню, как во сне,
Мальчонку, лодку с клеткой.
И дальний край помашет мне
Банановою веткой…
Рукав
Как-то во время погрузки леса зацепился я в трюме стёганкой о проволоку и продырявил рукав. Хотел было зашить, да не получилось. То работа – надо отмывать после погрузки палубу. То вахта – беги на самый нос, кутайся среди тумана в стёганку-старушку, следи за морем. Вперёдсмотрящий!
А пришли в Японию, снял я её, повесил поближе к трубе просушить и забыл: и без неё хорошо! Теплынь! Японцы стоят на причале в маечках, рыбу ловят. Воробьи над нами летают, белый пух уже в клювах несут, гнёзда строят.
Весна! Пора выводить птенцов!
Пошли мы дальше, к Корее, – там ещё теплей! И опять ласточки у нас над трубой мелькают, белые пушинки куда-то носят. Всюду работа!
А причалили мы к пальмам Индонезии – совсем в жарищу попали. Тут уже не только фуфайки – рубахи и майки сбросили.
Палуба накалилась, индонезийцы в одних шортах бегают. Здесь, поди, и птицам тепла в гнезде не надо.
Но нет! Смотрю, и тут летят, опять что-то белое несут от нас к ближнему дому, от нас к дому. И всё от нашей трубы!
Интересно, что они там откопали?
Побежал я наверх посмотреть и ахнул: так это же они мою стёганку на гнёзда потрошат! Вату из половины рукава выдрали.
Снял я «старушку», зашил, повесил в рундук[4] – пусть висит – и побежал на вахту.
Долго мы ещё плавали. Очень долго.
Стали возвращаться, подошли к Индонезии – в гнёздах уже птенцы кричат. Доплыли до Кореи – там уже не кричат, петь учатся. А вышли к сопкам Японии – стоит ор, шумят воробьи.
Надел я свою стёганку, вышел на палубу – иней счищать. А ветер мне в рукав так и потянулся струйкой, как в форточку.
– Что, замёрз? – смеются друзья. – Рукав холодный?
Я поёжился, но тоже улыбнулся.
– Ничего подобного! – говорю. – Тёплый. Вон скольких певцов обогрел и вырастил. В Корее поют, в Индонезии поют, в Японии поют! Все песни из моего рукава!
А воробьи вокруг прыгают на палубе, шумят на причале, будто подтверждают: «Чив-чив! Хороший рукав! Чив-чив! Тёплый рукав! Ещё бы нам один такой: зима на носу!»
Встреча
Дни за днями,
Дни за днями
Ни травинки перед нами.
Лишь уходит вал зелёный
От обшивки раскалённой.
Только вдруг,
Устало клича,
В небе,
В жарком,
Стая птичья!
К нашей мачте подлетая,
Словно стонет
Птичья стая.
Задыхается, садится:
– Разрешите приземлиться,
Отдохнуть у вас немного.
Очень дальняя дорога…
Капитан глядит нестрого:
– Подвезём друзей немного. –
И несёт с водою блюдце:
– Очень жарко.
Пусть напьются.
Он гостей вспугнуть боится,
Он на цыпочки ступает,
Ничего не слышат птицы:
Засыпают,
Засыпают…
Родной человек
Как-то летней порой шли мы на теплоходе по африканским морям. Жара стояла! Воздух словно бы горел. Даже рыбы от жары попрятались в морскую глубину. Лишь акульи плавники по-хозяйски резали воду. Да иногда высоко-высоко в небе серебристой искрой мелькал самолёт.
Мы протирали на раскалённой палубе тросы и старались выискать хоть малое пятнышко тени.
Только наш плотник Володя спокойно разгуливал по палубе в шортах и резиновых босоножках.
– У нас в степи и погорячей бывало, – говорил он и похлопывал себя по крепкому загорелому животу.
Скоро с правого борта подул ветер. Над горизонтом задымилась знойная мгла, и откуда-то из пустыни понеслись над морем жгучие песчинки. Потом по мачте, по тросам зашелестели горячие струи песка.
Тут уж и Володя поёжился:
– Жалятся!
Команда бросилась по каютам – задраивать иллюминаторы. Я тоже было собрался бежать, но Володя показал на рыжую тучу:
– Смотри-ка!
Из неё, то поднимаясь, то опускаясь, пробивалось к нам маленькое чёрное облачко. Порывами ветра его сносило в сторону, но оно поворачивало к нам снова.
Я ещё не успел разобрать, что это, а Володя сказал:
– Ласточки.
Через минуту-другую облачко оказалось над палубой, и, ударившись о мачту, к нашим ногам упала маленькая иссохшая ласточка. За ней, с раскрытыми клювами, посыпались на палубу другие, а те, что покрепче, уселись наверху, вцепились лапками в тросы.
– Вот беда! Вот попали! – проговорил Володя, прикрывая лицо ладонями.
Весь день нас обжигало летящим песком. Песок в рубахах, песок на зубах, песок в компоте. По палубе двигались маленькие жёлтые барханы. Все, кто был свободен от вахты, вы́сыпали на палубу собирать ласточек. Собрали, стали поить. Кто из блюдца, кто из губ.
А Володя встал у трюма и вверх смотрит: те-то, верхние, так и сидят – лапки разжать боятся. Без питья и еды сохнут, падают.
– Снять бы их, покуда живые. Да как? – сказал я.
Наш грузовой штурман махнул рукой, вздохнул: «мёртвое дело!» – и ушёл в рубку.
– Ничего не мёртвое! – возразил Володя. – Ну-ка, где там спасательные штаны? Хоть здесь пригодятся.
Подцепили мы к тросу спасательные, похожие на люльку штаны, уселся в них плотник с кошёлкой в руках, и трос потянул его вверх. Потом штаны поехали потихонечку вниз. Володя одной рукой держит кошёлку, другой ласточек в неё снимает. Полкошёлки набрал!
