Не улыбнется отблеском зеркальным

Свинцовая осенняя река.

Лес спрятался в холмы полоской дальней.

Я снова здесь с тобой, моя тоска.

Три арки мост – угрюмый стылый камень.

Рокочет неумолчная вода,

Куда моя монета молча канет —

Я заплатил за долгие года,

Когда ходил к серебряному морю,

И провожал к закату корабли,

И жадно пил вино чужого горя,

Но не пьянел. И к осени земли

Сюда, в пустынный край, я возвратился

Октябрьский холод приложить к вискам.

Сюда, где я с тобою обручился,

Невеста моя вечная – Тоска.

Что ж, наша свадьба вновь не состоялась,

Не поднята и девственна фата —

Кольцо твое опять со мной осталось,

И мне другая – навсегда не та.

Вот мой залог – на дне реки монета:

Текут, бурля, несчетные века —

Тем крепче он: здесь ржавый сумрак Леты

Над ним не будет властен. И пока

Я буду жив: обет мой – возвращаться.

И мой зарок – не знать твое лицо:

Нет воли от тебя мне отказаться,

И смертью будет освятить кольцо.

Я – капитан осеннего пространства.

Тоска моя по-прежнему чиста…

Небывшей свадьбы пышное убранство

Несет река под арками моста.

Дорога точно кружево вьет: то летит стрелой, то делает хитрые излучины, огибая холмы и болота, то послушно следует за рекой, то петляет в густом лесу, будто по грибы собралась, то оплетает гору, то карабкается в косогор зигзагом, как на спине гадюки. А когда переплетаются друг с другом много дорог, тут никому не разгадать их узора: такого и змеи в травене-месяце не сотворят. И не распутать никому это переплетение, потому как есть узлы, которые не развяжешь: перекрестки. И никто не скажет, встречаются ли здесь и расходятся, не тронув друг друга, две дороги; или кончаются старые и начинаются новые; и если прежняя дорога не кончается, то куда она выходит с перекрестка? И стоит на перепутье человек, решая, куда податься: вперед, в сторону или вовсе назад повернуть? Да и надо ли решать, может, и нет вовсе никакого выбора, и старая твоя дорога сольется с новой за этим леском. Много дурного говорят о росстани: здесь приходится прощаться, здесь твое и без того призрачное счастье и вовсе разбегается-разлетается на четыре стороны, здесь караулят путника насмешливые ветры с разных концов: навеют-нарассказывают и поведут путем, которого прежде и в мыслях не было, да там и бросят. Ну и что с того? И эта дорога не будет последней, а непременно выведет на новую росстань. А если остался один, расставаться больше уж не с кем. И значит, на следующем перекрестке – а где же еще? – будет ждать тебя новая встреча.

Мирко проскакал еще вперед и тогда только развернулся. Внизу простирался величественный вид: холмы спускались к черной Смолинке, озаренные закатными лучами. Огромный голубой купол неба на востоке начинал мутнеть. За рекой тянулись бесконечные чащи, и только вдали, на севере, вставали увалы – те самые, что преодолевал Мирко и до, и после Сааримяки. На западе, у горизонта, туманились розовые вершины Камня, и оттуда же, блестя алым пламенем, двигались широкие воды Хойры. Там, где черная Смолинка сливалась с самой могучей рекой мякшинского мира, этот жидкий огонь и алый свет поглощал, сжигал темноту, вспыхивая горящей, расплавленной медью. Закат словно хотел залить все небеса светлым пожаром, и столь огромен он был с этой вершины, что казалось, сегодня это ему удастся.

Но все это было далеко, а здесь, рядом, взору Мирко предстала другая – страшная картина. Белый аж встал на дыбы, и с большим трудом удалось его унять. Чуждый красоте мира, возвышался на черном коне, не совсем на коня-то похожем, седобородый всадник, единый глаз которого насмехался над всем непреложной мудростью смерти. На обветренных губах играла колдовская, недобрая улыбка. С тусклого длинного меча, опущенного вниз, стекала темная дымящаяся кровь. У ног темного жеребца лежал воин-разбойник. Правая рука его еще сжимала черен меча с беспомощным обломком клинка. А все тело, от правого плеча до левого бедра, наискось, разрезала единая глубокая рана. Кольчатая броня, укрепленная пластинами, была разрублена, как паутина, одним ударом нечеловеческой силы, проломившим даже кости груди. Теперь они отвратительно выпирали наружу, и из раны беспрерывно лилась густая кровь. На мертвом лице застыла гримаса злобы и ужаса. Буланый конь лежал рядом. Конский череп был раскроен, видимо, тем же ударом, обезобразившим голову благородного животного, ничем не повинного в темных делах своего хозяина. Конская кровь смешивалась с человеческой, и темная красная лужа набухала на зеленой траве, оскверняя светлую красоту заката. Мирко перевел взгляд на черный межевой камень. На нем, словно знаменуя свое право быть здесь, вздымалась, торжествуя над жизнью, огненная пирамида.

И Мирко почувствовал страх. Впервые за весь свой недолгий пока, но полный всяких недобрых чудес поход. Его не испугали ни темные леса, ни болотные всадники, ни колдовство подземного хода, ни демон, половина которого была безвидна, ни гневная сила таинственных грибов. Но сейчас он остался по-настоящему один на один перед ликом того, что было страшнее смерти и грозило смертью всему, что стояло перед ним. И несчастный, заблудившийся в жизни лиходей-разбойник теперь казался уже своим последним союзником, вместе с которым можно было противостоять неминуемому. Теперь он был убит. Убит жестоко и беспощадно – когда в тысячу крат более сильный топчет слабого. Мирко застыл на месте. Мабидунов меч стал в руке стопудовой тяжестью, а рука бессильно повисла. Сопротивляться не было ни сил, ни воли, и никакая память уже не могла оживить картины былой жизни, чтобы вернуть эту волю. Жизнь и вправду теперь плыла перед глазами серой тенью былого, будто Мирко уже был по ту сторону. Он стоял лишь и ждал, пока тусклый меч опустится тяжело сверху и на его голову, и вместе с болью умирающей души последний свет потухнет перед его глазами, уступая беззвездной черноте…

Ткань мира всколыхнулась, поплыла полупрозрачными смутными волнами. Мякша с трудом увидел, как голубые небеса сменились желто-красными сполохами, трава сделалась густо-красной, а в долине и вовсе малиновой, торчащей из грязно-белого твердого снега, деревья же обернулись желтыми, синими и серыми, жилистыми и гибкими созданиями, чем-то похожими на людей. Трупы разбойника и его коня исчезли, и только лужа крови жирным черным пятном лежала на снегу. Все это зыбилось и рябило, будучи каким-то размытым, нестойким, призрачным. И лишь седобородый старик в синей шляпе и плаще на черном коне оставался прежним. Вот он поднял свой меч, вложил в ножны, усмехнулся многозначительно в последний раз и тронул коня; длилось все это ужасно медленно, будто время растянулось, истончилось, как тонкая-тонкая нить паутины, – вот-вот порвется. Конь медленно стал поворачиваться, переступая неторопливо мощными ногами. Вот уже пред ним спина всадника в синем плаще да длинные седые пряди, падающие на плечи из-под шапки. Конь сделал шаг вниз по склону, другой, третий и… все исчезло, как растаяло. Мир мгновенно вернулся к Мирко, прежний и зеленый, ворвался яростно в опустевшее сознание горящими закатными лучами. Он вздрогнул и очнулся.

Колдуна нигде не было. Солнечный свет был чист и прекрасен. Земля лежала вокруг зеленая и приветливая, и небесная синь взирала на нее с недосягаемой высоты. Но тела убитого воина и коня не делись никуда. Невидящие серые глаза смотрели, казалось, прямо на Мирко, вопрошая: «Зачем я умер, а ты жив?» У черного камня со знаком всепожирающего костра копыта черного жеребца оставили четыре глубоких следа. Трава в этих следах лежала пожухлой и мертвой. Мирко била крупная дрожь. С трудом положил он обратно в седельную сумку меч, слез с Белого и без сил уселся на землю. Всадник зачем-то пощадил его, оставив под сердцем смутную тень страха.