Идущие впереди оглядываются, порой уже из-за решетки оглядываются и… вдруг видят… пустоту. Трагедия современного демократического движения, лишенного массовости, становится все более частой темой прозаиков и поэтов.
В поэзии Владимира Высоцкого немало стихов огромной социальной и образной силы («Охота на волков»), где он как поэт в первом ряду. Третий, но — не лишний.
Но вот… уходят и поэты. Окуджава пишет прозу. Галич вытолкан из России. И — погиб.
Похоже, Владимир Высоцкий ощутил, каждой клеткой тела ощутил ответственность, которая легла на его плечи. Его творчество начинает меняться кардинально. В новых песнях, случается, нет ни иронии, ни пересмешек. Это песни-плачи. Плачи о России. Так явились «Очи черные», — пожалуй, самая сильная и страшная песня его, в которой звучит отчаяние.
Отчаяние борца:
Лес стеной впереди.
Не пускает стена…
Отчаяние затравленного, едва спасшегося:
От погони той даже хмель иссяк.
Мы на кряж крутой на одних осях…
Отчаяние сына, вернувшегося в родную глубинную Русь, которая не откликается, хоть умри! не откликается на зов:
…Есть живой кто-нибудь? Выходи! Помоги!..
Никого. Только тень промелькнула в сенях,
Да стервятник спустился и сузил круги…
Кто ответит мне, что за дом такой?
Почему во тьме? Как барак чумной.
Свет лампад погас, воздух вывелся.
Али жить у вас разучилися?
Двери настежь у вас, а душа взаперти.
Кто хозяином здесь? Напоил бы вином.
А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути
И людей позабыл. Мы всегда так живем.
Траву кушаем, век на щавеле.
Скисли душами, опрыщавели.
Да еще вином много тешились.
Разоряли дом, дрались, вешались…
Я коней заморил, от волков ускакал.
Укажите мне край, где светло от лампад.
Укажите мне место, какое искал.
Где поют, а не стонут, где пол не покат…
О таких домах не слыхали мы.
Долго жить впотьмах привыкали мы…
Поэзия Владимира Высоцкого сомкнулась, как видим, с высокой прозой. «Пелагея» Федора Абрамова, чистая, работящая Пелагея, бакенщик-певец Егор из «Трали-вали» и очерствелая Дуся из «Запаха хлеба» Юрия Казакова, и они, и многие окрест — «скисли душами…»
Об этом стонет и проза, и поэзия. Зазвучала и эта песня самого знаменитого ныне, бесстрашного поэта-песенника России.
Россия поет, подчас не ведая и имени авторов, песни поэтов-лириков Клячкина («Не гляди назад, не гляди…»), Городницкого («Над Канадой небо сине…»), Визбора («Серега Санин»), Анчарова («Парашюты раскрылись и приняли вес…»), поражающую неожиданной образностью своей смертной темы, непоэтичной темы — расстрела воздушного десанта:
.. Автоматы выли,
как суки в мороз,
Пистолеты стреляли в упор.
И мертвое солнце
на стропах берез
Мешало вести разговор…
Давно популярен Кукин со своим паводком туристско-романтических песен: «А я еду, а я еду за туманом. За туманом и за запахом тайги».
А потому «за туманом», поясняет сам Кукин в другой песне, что
…сбывшимися сказки не бывают,
Несбывшиеся сказки забывают…
Ни один вечер молодежи не обходился в свое время без сердито-ироничной песни киноактера Ножкина, песни-протеста против насильственной «коллективизации» душ:
…А на кладбище все спокойненько… К сожалению, глубинная Россия меньше знает Юлия Кима, кумира студенческих аудиторий, поэта мудрого, ироничного, желчного, создавшего целый стихотворный цикл о «стукачах» и подобные ему.
Язвительнее Кима, наверное, никто не высмеивал «духовный монолит» советского общества, в котором, по красным датам, «интеллигенты и милиционеры единство демонстрируют свое…»; никто не обличал убийственнее патриотов-красносотенцев, которые
…обвинят и младенца во лжи.
А за то, что не жгут, как в Освенциме,
Ты еще им спасибо скажи. С каждым годом появляются имена все новые, жертвенно-бесстрашные, талантливые. Одни, как в стрелковой цепи, падают, другие выходят вперед: идет и идет нескончаемая народная магнитофонная революция, единственная «перманентная революция», которая, наверное, только и возможна на этой измученной земле. (VI
6. Василь Быков
Хрипловатые ленты магнитофонной революции спасали от иссушающей юбилиады тысячи душ. Прежде всего, стали прививкой от гадины-радио (выражение Эдуарда Кузнецова, философа и зэка).
Политика выжженной земли снова дала осечку. И не только из-за паводка стихов-песен. Вряд ли этот весенний разлив заполнил бы для читающей России духовный вакуум, углубленный вскоре разгромом «Нового мира», если бы не одно обстоятельство…
Десять лет назад, во время хрущевского похода на литературу, эстафету сопротивления подхватил воскрешенный Бабель. И отчасти — Платонов.
Юбилиада, то грохоча, как пустая консервная банка, то лязгая танковыми гусеницами, возродила на затоптанном, выжженном литературном поле… самый еретический роман ХХ века — «Мастер и Маргарита» М. Булгакова. Таковы парадоксы истории…
Косноязычный полковник в отставке, который обогатил литературоведение категориями «Ай-ай-ай!» и «Не ай-ай-ай!», назначенный в свое время главным редактором журнала «Москва», чтоб его придушить, отнять у Московской организации, панически боялся, что пустой журнал никто не будет покупать. Тогда конец карьере.
Полковник неделями не выходил из запоя: тираж журнала падал. Катастрофически… Кто-то подсказал ему: ждет своего часа булгаковский роман. Напечатаешь — положишь в карман читателей «Нового мира».
Полковник вымолил у ЦК партии разрешение. Пусть с купюрами, но дозволят.
В ЦК и сами понимали, что пустой, заблокированный от писателей журнал надо спасать. Главное — не меняя редактора, своего человека.
Некуда деваться — разрешили, хотя юбилиада уже начала бить в литавры. Резали, черкали текст, крамолу вынюхивали, как ищейки — след преступника.
…Мой знакомый, инженер, купил журнал «Москва» с окончанием романа Булгакова в аэропорту города Уфы, ожидая самолет на Москву. Он раскрыл журнал и… не услыхал об отлете ни своего самолета, ни следующего.
Так интеллигенция встретила «Мастера и Маргариту», книгу, явившуюся словно из царства теней.
Студенческая молодежь знала роман порой наизусть, — так наше поколение жило сатирическими романами Ильфа и Петрова, да, пожалуй, Гашека: бравый солдат Швейк был просто целебен в эру солдатчины, истошной пропаганды, комсомольской прессы: «Молодежь — в артиллерию», «Море зовет!..» и пр.
Роман «Мастер и Маргарита» исследован почти с таким же тщанием, как солженицынские «В круге первом» или «Раковый корпус». Он рассмотрен и литературоведами всех научных школ, и философами, и религиозными мыслителями — я адресую читателя к этим работам.
Я остановлю внимание читателя на тех, кто ощущал юбилиаду как петлю, как занесенный над головой нож и — продолжал оставаться самим собой.
Кроме Солженицына, по крайней мере пятеро известных прозаиков и поэтов СССР ответили Дому Романовых гордым вызовом.
