Рынок от дома в двух кварталах. Минуты ходьбы. Братья запросто бегали туда и обратно без передышки. Мама, отправляя с поручением Леку или Мишу, так и говорила: «Сына, сбегай на Андреевский».

«Бегать» — забытое, доблокадное. Люди перемещались. Брели, покачиваясь, волочились, шаркая подошвами. Плелись, как шутливо выражался дядя Вася.

Таня плелась, брела к Андреевскому рынку.

Люди толкались вокруг бывшего рынка, роились в улице и на проспекте. Неподвижная и плотная издали масса вблизи живо бурлила, тасовалась, кружила, сбивалась в группы, распадалась.

Все продавали и покупали, расставались с последним и богатели неизвестно для чего, теряли и обретали, хитрили и сами страдали от обмана. Здесь не было власти денег, они ничего или почти ничего не значили. Только натуральный обмен, вещи на продукты питания. Предлагали меха, фарфор и перстни, взамен просили еду. Сообщали, как о крайней нужде: «Нужен сахар», «Нужен хлеб», «Нужны жиры».

— Беру золото, — дохнули прямо в ухо.

Таня вздрогнула и обернулась. Человек в бекеше со смушковой оторочкой, в кубанке без звездочки; хромовые самоги. Из щелей на щекастом лице наглый и сторожкий взгляд.

Такие сытые лица встречались очень, очень редко. У людей с такими лицами было все. Разве что недоставало золота, других бесполезных вещей.

— Нужен лук, — от растерянности пролепетала Таня.

Белесая бровь чуть изогнулась, жирные губы разомкнулись криво:

— Найдем.

Сытый властно взял Таню под локоть и отвел в сторонку.

— Покажи.

— Мама… Ей живые витамины… — бессвязно объясняла Таня. Вещь застряла в кармане, никак не вытаскивалась.

— Ну, что там? — нетерпеливо наседал сытый тип. — Какой пробы?

Наконец удалось извлечь турчанку-персиянку.

— За идиота считаешь?! — оскорбился тип. Он выругался и исчез, будто испарился.

Успокоившись, Таня прижала статуэтку к груди и опять влилась в торжище.

— Нужен лук…

Турчанка-персиянка с кувшином никого не интересовала. Никто даже не остановился подле Тани, не спросил, сколько же она просит за безделушку, которой и до войны грош цена была.

Нет, подходил один человек. Седобородый, в очках с толстыми, как у покойного Леки, стеклами. Близоруко наклонился, носом почти клюнул, легким ударом ногтя вызвал пустотный звук.

— Прошу извинить великодушно. Коллекционирую только подлинное.

Таня ничего не ответила. Она так утомилась путешествием на рынок и долгим, явно безнадежным стоянием, что не было ни желания, ни сил что-то говорить сумасшедшему старику. Разве нормальный, в своем уме человек отдаст хлеб за еще одну вещицу для своего собрания.

— Нужен лук… Нужен лук.

И вдруг Таня увидела его. И сразу, конечно, узнала, хотя за тот месяц или полтора, что они не встречались, он разительно изменился. То ли прибавки Андреенко, то ли весеннее солнце, а скорее то и другое, но Серый, Иннокентий Петрович, выглядел бодрым, деловитым, в глазах его светилась жизнь. Он опять облачился в свой серый командирский плащ, но условное прозвище Серый явно не годилось.

Иннокентий Петрович, очевидно, давно уже присматривался к Тане, однако не приближался, пока она сама не обратила на него внимание, и он, в свою очередь, понял, что она узнала его. Лишь тогда Иннокентий Петрович сделал шаг и другой, спросил негромко сиплым своим, булькающим голосом:

— Что нужно?

— Нужен лук. — механически ответила Таня.

— Какой лук? — попросил он уточнить.

— Живой. Доктор…

— Хорошо, — перебил он. — Попробуем. Дайте вашу штучку.

Она, будто под гипнозом, отдала турчанку-персиянку.

— Никуда не уходите, — строго наказал он и скрылся со статуэткой.

Она приросла к месту, боясь и на полшага отойти, хотя поняла минут через десять, что совершила непростительную глупость, дала обмануть себя, как маленькую, наивную и глупую девочку. И когда прошло еще столько же. а Иннокентий Петрович так и не объявился, Таня, глотая невыплаканные слезы, понурившись от обиды и горя, стала выбираться из рыночной толпы.

Она уже вышла на Большой проспект, но там ее и догнал Иннокентий Петрович. Он хрипло, натужно дышал, почти не разобрать было его речь:

— Мы же условились… гражданка… Возьмите… — В скрученной птичьей руке был тонкий пучок зеленых, сочных, живых луковых стрелок. — Берите же…

— Спасибо…

Надо было сказать еще какие-то слова, они звучали внутри, в душе.

— Не благодарите, — велел Иннокентий Петрович. — Это я у всех в долгу, гражданка.

Она подумала, но не успела спросить его, узнал он или не узнал ее. И какая она гражданка, Таня Савичева? Она еще ученица четвертого класса. Всего лишь.

Он ушел. Им уже никогда не было суждено встретиться.

Наверное, мама все это время не просыпалась. Даже не спросила: «Где так долго была, доча?» Не спросила и откуда взялся зеленый лук, только посоветовала:

— Не сразу все… Раздели… Дня на три чтоб… Маме было очень трудно говорить. У нее перехватывало горло, а сердце обложила блокадная болезнь.

Она и от лука отказалась, от живого витамина. Иссохший желудок не принимал. Или доче все оставляла.

— Поздно, все уже поздно…

То были слова доктора Анны Семеновны.

— Так она же сама велела, — начала Таня и оборвала себя, чтобы не выдать секрет.

— Доча, когда случится, умру когда… Нащери-на… Тетя Ираида все сделает… А ты к Дусе… К тете Дусе… Помнишь адрес?

— Не говори так! Такое…

— Некуда откладывать, доча. Вот, бросаю тебя, одну оставляю… Это факт.

Таня зажала уши руками, закачалась из стороны в сторону.

И еще было страшно, что мама могла не дожить до следующего дня. Куда побежишь, кого позовешь глухой ночью?

Мама в последний раз пожалела Таню, умерла при свете дня.

Грифель с одного бока исписался, острый край деревяшки оставил след на тонком листке с буквой «М»:

Белые лоскуты и заплаты на корабельных маскировочных сетях заменили на летние — зеленые, коричневые, голубые. На палубах выросли, как декорации в театре, дома из фанеры с измалеванными окнами, чтобы сбивать с толку вражеских летчиков. Артиллеристы, те бьют, не видя цели, рассчитывают данные для стрельбы по картам и таблицам. Редкий день на город не падали тяжелые снаряды.

А Ленинград жил привычным уже, фронтовым, блокадным укладом, радовался летнему теплу и нарождающейся зелени.

В садах и парках собирали съедобные травы для супов и каш, изучали карманные книжечки-инструкции на скорое будущее: как заваривать чай из кипрея, какие и от каких хворей спасают целебные травы, на что пригодны сурепка и одуванчики.

Во многих домах появилась вода; женщины, собираясь группами, расставляли корыта и тазы с бельем на мостовых и панелях, стирали на улицах, пользуясь дорожными стоками.

Бледные, истощенные люди часами сидели на солнце, подставляя лучам цинготные язвочки на обнаженных руках и ногах.

На ступенях парадных, на выступах фундаментов торговали вазочками, статуэтками, картинками в рамках, патефонными пластинками, настенными тарелками. Покупатели — редкость, лишнего хлеба не бывает.

Все в Тане обездвижело, закаменело, смерзлось, — все омертвело. Она лежала на бабушкином сундуке, одна в кухне, в квартире, на всем белом свете одна — круглая сирота.

Когда мама скончалась, Таня вписала ее в блокнот сразу же, забоялась, что позже не сумеет. Потом сходила за Ираидой Ивановной, а дальше уже Нащерины и другие соседи вызывали врача, обряжали покойницу, отправляли в грузовике на Пискаревку.

Огромный пустырь рядом с Пискаревской дорогой стал кладбищем еще в начале зимы.

Маму увезли в тот же день. Было тепло, маме никак нельзя было оставаться дома, задерживаться на земле.