Ходьба важна для изложения моих убеждений и принципов, с которыми вы, вероятно, уже знакомы. За дни служения я приобрел противоречивую репутацию, ибо бедняки считают меня юродивым, а богачи видят во мне угрозу их безоблачному существованию, угрозу их традициям и укладу. Отчасти своей репутацией я обязан ходьбе. Человек моего ранга, передвигающийся пешком, — одновременно и чудо и скандал. Некоторые бедняки прежде сомневались в существовании ног у людей моего положения, а богатые прелаты [6]боятся, что я начну проповедовать бедность, коей они никогда не знали, да и не хотели бы знать. Даже добравшись до цели на положенной мне парной упряжке (бедные животные давным-давно испустили последний вздох, так что взяться за дело вам следовало бы лет десять тому назад), я спускался из кареты на пыльную дорогу и шел пешком рядом со своим кортежем. Подобная практика представляла изысканную пытку для моих секретарей, ибо они не могли позволить мне, своему иерарху, идти пешком в одиночестве, однако считали ниже своего достоинства следовать моему примеру. Всему этому я научился у мавра.

Это было одной из причин его обвинения. Инквизитор времени не терял. Он вовсе не желал оставаться с нами дольше необходимого и не гордился своей миссией. То была просто работа, продиктованная целесообразностью, и завершить ее требовалось, руководствуясь соразмерной целесообразностью. В тот же день Инквизитор вызвал первых свидетелей: женщину, потерявшую ребенка; мужчин, винивших в невзгодах не собственную лень, а злую судьбу; родителей исчезнувших за многие годы детей, которые воспользовались возможностью выразить уже подзабытую боль и потребовать для себя местечко в почетном пантеоне жертв. А на кого возложить вину? Конечно же на чужака. И они назвали мавра; они обвинили мавра, ибо разве не он украл сердца их детей? Тогда совершенно естественно предположить, что именно он украл и их тела, высосал из детей жизнь, которой, по правде говоря, дети были обязаны именно ему. А к тому времени, о коем я рассказываю, сельчане уже знали достаточно, чтобы самостоятельно управляться с acequias.И они не считали нужным скрывать мотив своего предательства.

Мавр понимал, что так будет. Он и прежде говорил мне, что десяток крестьян может спать под одним одеялом, но двум народам не ужиться и в целой стране. К вашему сведению, милорды, — ибо я сомневаюсь, что вы смогли бы без помощи провести разграничение, — он говорил о Новой Испании старых христиан, где — с сожалением признаю — представитель моего народа несет ответственность за толкование добродетели в ломаном языке статутов [7]о чистоте крови. Не существует, милорды, ни чистой крови, ни нечистой, только кровь, которую одни проливают, а другие сохраняют, чернила, коими мы провозглашаем нашу близость к смерти или жизни. В сравнении с вашими собственными ограниченными представлениями принцип мавра был не предписывающим, а описательным. Он слишком хорошо знал, о чем говорил. Я надеюсь, что это знание помогло ему, как мое знание того, что грядет и почему, поможет мне. Немного.

До изгнания своего народа мавр был деревенским сочинителем песен. Правда, его сочинительство было скорее увлечением, чем призванием. Он работал на своей земле и — когда приходил его черед — на acequias, как и все работоспособные мужчины. Однако, подобно многим деревням тех дней, этой aldeaтребовался человек с талантом рассказчика, и к любому значимому событию мавру приходилось сочинять песню. Из накопившихся за годы стихов получилось нечто вроде истории его народа. Именно этот талант притягивал к мавру детей. Он не смел посвящать нас в историю своего народа, но, хорошо зная страну, рассказывал, как Две Сестры получили свое название, что свело с ума человека, увековеченного в Обрыве Пастуха, о своеобразии Волчьей пещеры и происхождении Лестницы Великана. Знакомясь с этим миром, мы, дети, вскоре узнали, где собираться и что спрашивать, чтобы услышать историю, и легко увлекались рассказами мавра об окружающей нас чуждой земле.

Его дар развлекать был одной из причин, почему взрослые его не любили. Ни в коем случае его веселость не могла им нравиться. Неверный, он чувствовал себя как дома там, где так чувствовать себя должны были они. Им было невыносимо тяжко рядом с ним. Он был в меньшинстве, он был чужаком, но по знаниям принадлежал этой земле. Зависимость от него также не способствовала хорошему отношению, однако самым сильным раздражителем была его внутренняя свобода, выражавшаяся в наслаждении жизнью и совершенно им чуждая. Мои предки, пропитанные дождями, взращенные на молоке и сидре, явились с севера. Природная мрачность и суровость пришельцев, неумолимо высвеченные ярким южным солнцем, сильно контрастировали с любовью мавра к вину и смеху, и сравнение было не в их пользу. А слушать, как он воспевает жизнь, — все равно что подглядывать в дверную щелку за недоступным празднеством да еще получить тычок в глаз за все хлопоты. И к тому же он украл их детей.

Когда мы пришли сюда, я был слишком мал и не могу помнить, как зародилось очарование в детских душах. В самом начале дети, как и родители, несомненно, с подозрением относились к мавру и, вероятно, выражали свои опасения с неприкрытой жестокостью, свойственной простодушию детства. Однако к тому времени, которое я уже помню, когда бы мавр ни отправлялся в горы, за ним всегда увязывалась стайка ребятишек, радующихся избавлению от тусклого течения повседневной жизни, оживленных предвкушением открытий, которые мавр вносил в каждую прогулку.

К тому же мавр знал множество оптических фокусов. Например, он вкладывал большой палец правой руки в кулак и просовывал кончик другого большого пальца между указательным и средним пальцами левой руки, а когда затем соединял кулаки, то казалось, что между пальцами левой руки торчит кончик большого пальца правой. Потом мавр подзывал нас и предлагал разъединить его руки. Он гримасничал, притворяясь, что ему очень больно, и мы знали, что он притворяется, а все равно испытывали трепет. Наконец его кулаки разъединялись, явно отрывая в процессе большой палец, и только «магия» позволяла наблюдать за ходом исцеления.

Мавр также заявлял, что у него есть невидимая «сонная пыль», которой он присыпал наши глаза, чтобы усыпить нас. У него были большие сухие ладони с грубыми пальцами, и когда он тер кончиком большого пальца по кончикам остальных, то слышалось тихое шуршание и почти верилось, будто бесконечно легкая пыль сыплется в глаза, и иногда мы действительно засыпали, зачарованные шелестом его пальцев и тихим, бормочущим голосом. А однажды он взял нас на лунную рыбалку.

Я не помню, какое стояло время года, но дни уже были короткими, а снег еще не выпал. Мы спускались с горы — мавр, я и еще двое ребятишек. Полная луна освещала тропинку и расплывчатые контуры aldea, окутанные дымом очагов, в которых готовился ужин. Когда мы пересекли ручей, где бурлящая белая вода искрилась лунным светом, мавр рассказал нам о маленьком мальчике, поймавшем ломтик луны на рыбалке в точно такую же ночь. Видя наше изумление и чувствуя страстное желание подавить недоверие, он срезал с кустарника ветку и достал из своего мешка нить и крючок. Вскоре он учил нас таинственному искусству ловли луны.

Забросив крючок в танцующий поток, мавр дернул удочкой, взметнув фонтанчик сверкающей воды, с ликованием крикнул, что поймал лунный ломтик, и тут же притворился неизмеримо опечаленным, будто улов выпал и исчез в высокой, густой траве. Может, нам повезет больше, ведь мы ближе по возрасту к подлинному ловцу луны? Вскоре все мы, увлеченные лунной ловлей, забрасывали крючок в отраженный свет, пытаясь поймать хоть чуточку магии и тайны. На самом деле я никогда не верил, что мы ловили луну, но и не был всецело уверен в том, что мы ее не ловили. Это было частью таланта мавра: внушать нам, детям, неразумные верования, украшающие жизнь. К сожалению, мавр внушал неразумные верования и взрослым — верования или страхи, что было равнозначно.