Сабитов, поморщившись, прошел вдоль тяжело дышащего строя.

Срочники, оттягивавшие край резиновой маски под челюстью, при его приближении спешно вытягивали руки по швам. Сабитов остановился возле рослого ефрейтора, который дышал вполне непринужденно, да и пятна пота на его гимнастерке были поменьше, чем у остальных, и согласился:

— Легче легкого, вижу.

Переместив лицо к окулярам ефрейтора, он вполголоса добавил:

— Сам себя не перехитри, ефрейтор. Смерть от зомана — штука неприятная.

Сабитов тюкнул пальцем себе под нос и, козырнув, ушел к следующему ангару.

Земских, окатив свирепым взглядом прапорщика, поспешил следом.

Совпель, выкатив глаза, рявкнул:

— Доскин, ко мне! Снял противогаз быстро!

Он протянул руку. Ефрейтор, подойдя, неохотно содрал маску с не слишком утомленного и совсем не испуганного лица и подал ее прапорщику. Ощупав клапанную коробку, тот швырнул маску обратно Доскину и скомандовал, вытирая пальцы о брюки:

— Клапан на место быстро вставил, десять кругов в темпе, пока отделение отдыхает, и два дня на воротах стоишь, а по вечерам три километра в противогазе. С клапанами. Еще один такой фокус — на губе сгною, внял?

Выполнять.

Совпель проследил за тем, как Доскин, пошарив в кармане, неохотно прилаживает на место лепесток вдыхательного клапана, показал, чтобы тот надел маску, и скомандовал:

— Ефрейтор Доскин, десять кругов бего-ом! Ар-рш! Р-ряз-двэ, р-ряз-двэ, в темпе, я сказал, р-ряз-двэ!

Отделение безмолвными слониками наблюдало за удалявшимся ефрейтором.

— Отделение, противогазы ыс-снять! — рявкнул прапорщик и неожиданно нормальным, вернее, задушевным дикторским голосом добавил: — Приступаем к водным процедурам.

Они побрели к умывалке под стук одинокой пары сапог по бетону. Стук был негромким и каким-то сиротливым. Любые другие звуки аэродром будто отменил: не слышно было ни птиц, ни мошки или комаров, ни шелеста кустарников, ни рычания техники в лесу.

Зато на поляне рычание оглушало. Поляна сильно изменилась: раскатанные по бревнышку ворота бывшей «секретки» канули в траве, окрестности холма были перепаханы гусеницами, а сам холм наполовину срыт. Уцелевшую половину с двух сторон атаковали бешено тарахтящие бульдозеры. Из-за деревьев за ними наблюдала лиса.

Ножи бульдозеров уперлись в невидимое препятствие. Двигатели взревели.

Машины, качнувшись, снесли препятствие.

Странный лопающийся звук как будто отдался эхом в дрогнувшей земле, потемневшем небе и между лиственницами, вдруг ссыпавшими горсти иголок и чешуйчатой пыли.

Лиса бросилась наутек, а разные люди в окрестностях отреагировали на неслышный им звук удивительно остро.

Валентина, спешившая по коридору госпиталя, и Сабитов, размеренно подходивший к четвертому ангару, одинаково поежились, чуть замедлив ход.

Гордый, все так же медленно водивший пальцем по ладони, крупно вздрогнул, едва не свалившись со складского табурета, выбежал на улицу и принялся отчаянно вглядываться в пустое небо.

А спавший в останках пилотского кресла Серега на миг скорчился, как перед сокрушительным столкновением.

Он жадно вдохнул, приходя в себя, и вскочил, едва не грохнувшись от чрезмерности усилия, ругнулся и замолчал, прислушиваясь. Сверху, но совсем неподалеку, раздалось поскуливание лисы.

Звуки бульдозеров досюда не долетали.

В кабине было совсем темно, а небо быстро серело.

Серега, почесывая укусы, тихо сполз из разбитой кабины на землю и снова прислушался. Скулеж, кажется, приблизился.

Серега вдруг вспомнил, что вообще-то малость боится темноты и леса. Он принялся шарить под ногами, то и дело тревожно задирая голову: подобрал ветку, отбросил, стукнув оземь, потому что оказалась трухлявой, подобрал что-то мелкое, отряхнул, повертел и сунул в карман, наконец подхватил крепкую палку, даже формой напоминающую палицу, и с нею наперевес набежал на стенку оврага.

Выбраться удалось удивительно быстро, зато осматривался Серега долго, поводя перед собой палкой и явно ожидая коварного нападения. Ничего не дождавшись, он, сверившись с компасом, двинулся к опушке, так и выставив боязливо дубинку перед собой. Несколько раз Серега замирал, съежившись и затаив дыханье, и в дальнейший путь пускался, лишь убедившись, что шум либо почудился, либо не представлял угрозы.

Когда деревья расступились, открывая фонари переулка 22-го съезда и освещенные окна крайних домов поселка, Серега отшвырнул палку, распрямился и сделал несколько шагов вразвалочку, как крутой. За спиной треснула ветка. Серега сорвался в отчаянный бег и помчал к фонарям, чудом не ломая ноги на неровностях.

Лишь ближе к освещенной детской площадке перед садиком, на углу 22-го съезда и Мира, Серега замедлил бег. С площадки доносились голоса, не детские, конечно, и бренчание гитары. Серега усмирил дыхание, опасливо оглядываясь, заметил, что сам больше походит на некрупного лесовика, чем на пионера, торопливо заправился, застегнулся и принялся стряхивать со штанов мусор и мазки глины.

Площадку оккупировали старшеклассники, рассевшиеся на трех из четырех лавок вокруг песочницы, в которую упирал сноп света уличный фонарь. Гитару терзал, естественно, Андрюха, издевательски повизгивая на условном английском «Йомахó! Йомасó!» как бы из песенки Modern Talking и что-то совсем невоспроизводимое как бы из песенок Bad Boys Blue и Joy. Димон как мог воспроизводил ритм евродиско с помощью трескучей коробочки «Игры 15», Милана, Лена и Снежана заливались хохотом, а хитрый Саня подпевал, похохатывал и подъезжал по лавке к Милане все плотнее.

В полумраке, конечно, процессы протекали бы естественнее и шустрее.

Именно поэтому на затемненных участках площадки: у горки, грибков, вертикальных и наклонных лесенок — сидячих, а тем более лежачих мест не было.

— Лучше выпить чашку гноя, чем услышать песню «Джоя», — заметил Димон, поглядывавший на маневры Сани с завистью.

Сам-то он сидел рядом со Снежаной из девятого, тихонькой и средненькой во всех отношениях: ни поболтать, ни потрогать. Впрочем, текущая мода вообще не сильно облегчала излияние страстей, а все девочки, включая Милану, были одеты модно: в штаны-бананы нежных расцветок и яркие хлопчатобумажные свитера: у Миланы с эмблемой Игр доброй воли — сестра привезла, — у остальных в широкую полосу. К такому прикиду полагались высокие кроссовки, желательно фирмовые, но с ними в области было как со стройными ножками в пушкинской России: три пары сыскать за счастье. В части кроссовок это счастье обошло Михайловск стороной, зато ножкам улыбнулось, «бананы» не дадут соврать. На таких условиях легко было смириться и со спортивными тапочками вместо кроссовок. Тем более что Милана и Лена не забыли о боевой раскраске: губы блестели, жирная подводка тянулась от носа к виску, параллельно ей лежали густые тени и мощный румянец, взбитые волосы искрились.

— Лучше х-х-хвост засунуть в печь, чем услышать Си-Си-Кэч, — откликнулся Саня и заржал, довольный тем, как резво выкрутился из стихотворной засады.

Милана, прыснув, ткнула его локтем в бок. Саня умер с ликованием и тут же нежно ткнул в ответ.

— А что тебе нужно, «Гоп-стоп», «Скворец» или «Музыканта» опять? — осведомился Андрюха, начиная проигрыш мегапопулярного дворового хита.

— «Мальчики-мажоры», — буркнул Димон. — Или «Праздник общей беды».

— «Не хотим советское, а хотим немецкое»! — сказала Милана с усмешкой, пояснив: — Медведевна так нонешнюю молодежь клеймит, ей в газете про это написали.

Все заржали, а Андрюха довольно ловко, всего пару раз сбившись, наиграл Still Loving You группы Scorpions. На последних переборах он значительно посмотрел на Милану и только тут заметил поползновения Сани.

Взгляд его стал совсем значительным. Милана села прямо и независимо. А Саня, прибрав руки, сообщил:

— Какие «Скорпы», «Крафтверк»! Йа твой слу-га! Йа твой ра-ботнек!

— За меня работаешь, в смысле? — осведомился Андрюха с недоброй улыбкой.