— Так-то у дороги двое лежат, одного конь тащит, еще троих видал — за рощей-то.

— То есть шестеро всего было?

— Выходит так!

— Та-ак!

За рощей располагался хутор, на котором жила хорошая, крепкая, многодетная семья поселян. И увидеть хутор пылающим, а поселян — зарезанными не хотелось от слова совсем.

— Лемешев! Кончай палить в белый свет как в копеечку. Автомобиль заводи!

— Так я… Это к Парамонычу! — Парамоныч, он же ефрейтор Пищиков, привез нас сюда буквально полчаса назад на «полуторке».

— А Парамоныч — где?

— В караулке…

Давя внутри матерщину, я побежал к караулке, поднимая сапогами облачка пыли и надеясь, что Пищиков в состоянии справиться с машиной.

После яркого света южного дня полумрак караулки ослепил меня, и я сощурился, тщетно пытаясь разглядеть, что происходит внутри. Когда зрение вернулось, я облегченно выдохнул, но тут же одернул себя — парня было жалко. Молодой боец с бледным лицом стойко терпел перевязку, которую делал санитар, а Парамоныч — плотный дядька с блестящей лысиной, придерживал его голову и бормотал что-то утешительное.

— До свадьбы заживет, говорю! Еще попляшем на твоей свадьбе, говорю! Крови много не вытекло, не переживай, мы тебя к его светлости доставим, он тебя заштопает! Наш доктор кудесник, слышишь? Кудесник, говорю!

— Ефрейтор Пищиков, заводите машину!

— А как же…

Я глянул на санитара, потом на раненого парнишку. Тот выглядел худо, и по-хорошему его стоило доставить в расположение, но…

Санитар поднял на меня взгляд, и я увидел совсем молодое лицо, все в пыли, крови и копоти.

— Бедро, навылет. Жить будет, но его к врачу бы…

Я с досады хлопнул фуражкой по ноге. И почти просительно, растерянно проговорил:

— Может быть сейчас там башибузуки хуторян режут…

Раненый боец разлепил спекшиеся губы и тихо, но твердо сказал:

— Потерплю, езжайте.

Я просто кивнул и сказал Парамонычу:

— Давай, к машине! — и санитару: — Ты присмотри за бойцом…

Я, черт побери, ненавидел такие моменты. Но мы — солдаты, мы носим форму, мы здесь для того, чтобы там, на хуторе, остались живы семь детей, их мама и папа! Или всё это — война, Империя — вообще не имеет никакого смысла!

— Тингеев, и вы двое, — я кивнул бойцам с пулеметом, — за мной! Лемешев — остаешься за старшего.

Тингеев белкой юркнул в кузов, солдаты, переругиваясь, затянули пулемет и коробки с лентами. Я наконец вспомнил их фамилии — рядовые Гущенко и Ющенко, дюжие парни из одного села, откуда-то с юго-запада.

— Парамоныч, ты что — вампир? — спросил Ющенко, заглянув в окошечко.

В кабине, прямо под потолком висел венок, сплетенный из чеснока. Крупные головки торчали наружу, источая ни с чем не сравнимый аромат.

— Это чего это вампир? — удивился шофер, дергая рычаг коробки передач. — Профилактика инфлюэнцы!

Мое место было рядом с водителем. Я нервно щелкал барабаном револьвера и думал о том, что вампиру-то как раз чеснок вроде бы противопоказан. А еще, почему-то, о «чемоданчиках» — таких бутербродах из ржаного хлеба, сливочного масла и мелко нарубленного чеснока, которыми в моем детстве лечили простуду. Рот непроизвольно наполнился слюной.

Мотор взревел, и мы рванули по грунтовой дороге к хутору. Парамоныч выругался, когда полуторка подскочила на колдобине, и только краем глаза в боковом зеркале я увидел, что это был труп башибузука.

Кой черт их несет сюда? Знают же, что война, что люди злые, с оружием… Триста-четыреста, а то и пятьсот верст из своих кишлаков проходят! С другой стороны — у них там нищета удивительная, даже по нашим скудным временам… Жрать захочешь — и не такой крюк сделаешь.

Но жрать — это одно. А тащить за волосы по земле молоденькую девчушку — это…

— Огонь на поражение! — заорал я, дергая ручку двери и вываливаясь на обочину.

Хлопнула винтовка Тингеева, рухнул смуглый горе-насильник лицом в крапиву, а я уже бежал к высокому тыну, окружавшему усадьбу фермера. Ворота были отворены, двое поджарых ребят в полосатых халатах пинали ногами крупного мужика с окровавленной русой бородой.

Я начал стрелять на бегу, думал — если не попаду, то хоть отвлеку от хуторянина. У него изо рта шла кровь, алая и густая.

Башибузук в тюбетейке завалился кулем на утоптанную землю двора, второй потянул из-за пояса кинжал, и я нажал на курок, целясь ему в грудь. Револьвер сухо щелкнул. Я проклял себя последними словами — угораздило с перепугу высадить все патроны на бегу! Понимая, что не успеваю, просто швырнул оружие прямо в скуластое лицо, заставив замешкаться, бросился в ноги и, ухватив под коленки, свалил на землю.

За спиной грохотал пулемет и хлопала винтовка Темирдея. Ну, снайпер, ну сукин сын! Шестеро?

Мне повезло, что он выронил кинжал, когда падал, этот башибузук. Не смотря на субтильное телосложение, противник мне попался крепкий, и мы катались в пыли и душили друг друга, и лупили по чем попало.

Все закончилось внезапно — скуластый обмяк, и из живота у него появились металлические острия. Хозяин хутора сумел встать и взяться за вилы…

Я отплевывался и откашливался, одновременно вертя головой и пытаясь понять, на каком свете мы находимся и почему не слышно выстрелов.

— Господин поручик, так-то еще пятеро конных свалили. Пулемет хорошая вещь, однако — заявил Темирдей. — Надо коней-то поймать, пропадет скотинка-то.

— Сам ты скотинка, Тингеев… Так-то ты сказал, что их всего шестеро было!

— Шестерых-то видал, еще пятерых не видал… — развел руками стрелок-самородок.

— Савка, Гришка, — хрипло гаркнул хуторянин. — Бегом за лошадьми!

Он кровью сплюнул в пыль, и только потом обратился ко мне:

— Душевное вам и сердечное спасибо, господин офицер… От лютой смерти нас спасли…

И тут же сел на землю, схватившись за ребра. Наверное, сломаны… Из крепкого двухэтажного бревенчатого дома выбежали светловолосые хлопчики лет десяти-двенадцати и, зыркнув на нас, бросились ловить лошадей.

Миловидная женщина в цветастом платке вытирала слёзы девчушки, из окна первого этажа высовывались четыре любопытные детские мордашки.

Парамоныч собирал трофеи, Грищенко и Ющенко ругались, колдуя над перегретым пулеметом, Тингеевбдил с винтовкой в кузове автомобиля.

— Потрапезничайте с нами? — каждое слово давалось хуторянину с трудом.

— У нас там раненые, на блокпосту… — я мял в руках фуражку.

Девочка, почти девушка — голенастая и стройненькая, вытерла слёзы, вырвалась из рук матери и скрылась в доме. И через секунду появилась — с краюхой ржаного хлеба, завернутого в расшитый рушник.

— Возьмите, пожалуйста, — потупила глаза она.

Хлеб дышал жаром и пах просто изумительно. А девчонка была чудо как хороша! Я передал хлеб бойцам, сам выбрал из трофеев приличного вида двустволку и патронташ и протянул хозяину:

— Лишним не будет. Этих… — я глянул на тела башибузуков.

— Похороним, — кивнул хозяин. — С лошадьми что?

— Присмотрите, потом пришлю бойцов — заберут.

Хуторянин огорченно вздохнул. «Куркуль!» — почти восхищенно подумал я. Тут только что чуть не лишился всего, что дорого человеку, на волосок от смерти стоял — а о прибытке думает. Кремень мужик!

Я разломил хлеб на пять частей и раздал бойцам. Свою долю завернул в рушник и сунул за пазуху. Уже когда сидел в кабине, вдохнул чесночный запах и снова подумал о «чемоданчиках» — ну что за напасть такая?

— Я возьму? — уточнил я у Парамоныча, откручиваю одну головку от венка на потолке.

— Возьми сколько хочешь! — сделал он щедрый жест. — Хоть две!

Раненых у нас было трое — молодой боец из караулки, схлопотавший царапину от каменной крошки Лемешев, и я, грешный. Достал меня всё-таки башибузук кинжалом, когда я ему в ноги кинулся — неглубокий порез над правой лопаткой. Сразу я и не заметил, это Парамоныч вой поднял, когда я ему сиденье в кабине кровищей испачкал.