В кресле у постели больной сидел доктор Эрве и, казалось, внимательно следил за приготовлениями сестры. Завидев вошедшего Ноэля, он стремительно вскочил и, тряся ему руку, воскликнул:

— Ну, наконец-то!

— Знаешь, задержали во Дворце правосудия, — сообщил адвокат, словно чувствуя себя обязанным объяснить свое отсутствие. — Можешь представить, я там сидел как на угольях.

Он наклонился к доктору и тревожным голосом тихо спросил:

— Ну, как она?

— Еще хуже, — огорченно опустив голову, сказал доктор. — Приступы следуют один за другим почти без промежутков.

Вдруг адвокат схватил его руку и крепко сжал. Г-жа Жерди чуть пошевельнулась и слабо застонала.

— Она услышала тебя, — шепнул Ноэль.

— Если бы… — отвечал врач. — Я был бы безмерно счастлив. Но ты ошибаешься. Впрочем, взгляни сам.

Он приблизился к г-же Жерди и, нащупав пульс, стал его считать. После этого кончиком пальца поднял ей веко.

Глаз был тусклый, безжизненный, погасший.

— Подойди, убедись. Возьми ее за руку, скажи что-нибудь.

Ноэль, весь дрожа, подошел к кровати, наклонился, так что почти коснулся губами уха больной, и пробормотал:

— Матушка, это я, Ноэль, твой Ноэль. Скажи мне хоть слово, сделай знак, что ты меня слышишь.

Но она не шелохнулась, не подала знака, даже лицо у нее не дрогнуло.

— Ну, видишь? Я же говорил, — заметил врач.

— Бедная, — вздохнул Ноэль. — Она страдает?

— Сейчас нет.

К постели подошла монашка и сообщила:

— Господин доктор, все готово.

— Кликните служанку, сестра, пусть она поможет: мы поставим больной горчичники.

Пришла служанка. Когда обе женщины поднимали г-жу Жерди, казалось, будто они обряжают покойницу. Ее неподвижность была сродни неподвижности трупа.

Видно было, что бедная страдалица болела уже давно: она до такой степени исхудала, что на нее было страшно смотреть. Сестра и та была тронута, хотя и привыкла к виду чужих немощей. Сколько больных испустили последний вздох у нее на руках за те пятнадцать лет, что она провела у изголовья чужих постелей!

Ноэль в это время стоял у окна, прижавшись пылающим лбом к стеклу.

О чем думал он в двух шагах от умирающей, от той, что дала ему столько доказательств материнской любви и чистосердечной преданности? Жалел ли он ее? Или, может быть, мечтал о великолепной, роскошной жизни, которая ждет его на другом берегу, в Сен-Жерменском предместье? Он резко повернулся, услышав слова доктора:

— Ну вот и все. Подождем действия горчичников. Если она почувствует их, это хороший признак. Ну, а если они не помогут, попробуем банки.

— А если и банки не помогут?

Врач ответил пожатием плеч, что должно было обозначать полную беспомощность.

— Ясно, Эрве, — пробормотал Ноэль. — Ты же сказал мне: она безнадежна.

— С точки зрения науки, да. Но знаешь, с год назад тесть одного моего приятеля выкарабкался, а случай был сходный. Да нет, что я говорю, — у него было гораздо хуже, началось уже гноеотделение.

— Главное, мне больно, что она все время без сознания, — вздохнул Ноэль. — Неужели она так и умрет, не очнувшись? Не узнает меня, не промолвит ни слова?

— Ничего не могу ответить. Эта болезнь, старина, создана, чтобы опровергать все предсказания. В любой момент симптомы могут измениться, смотря какую часть мозга затронет воспаление. Сейчас у нее период утраты сознания, утраты всех умственных способностей, забытья, паралича, но вполне возможно, что завтра начнутся конвульсии, сопровождаемые невероятным возбуждением всех функций мозга, безумным бредом.

— И тогда она заговорит?

— Несомненно, но это не изменит ни природы, ни тяжести болезни.

— А… рассудок она обретет?

— Возможно, — отвечал доктор, пристально глядя на друга. — Но почему ты об этом спрашиваешь?

— Ах, дорогой Эрве, мне так необходимо услышать от госпожи Жерди одно слово, всего одно слово!

— А, это из-за твоего дела, да? Знаешь, тут я ничего не могу тебе сказать, ничего не обещаю. У тебя столько же шансов за, сколько и против. Лучше всего никуда не уходи. Если рассудок и вернется к ней, это будет всего лишь проблеск, так что попытайся воспользоваться им. Ну, а я лечу дальше. Мне нужно сделать еще три визита.

Ноэль проводил друга и уже на площадке спросил:

— Сегодня еще заглянешь?

— В девять вечера. Раньше мне делать нечего. Все зависит от сиделки. По счастью, я выбрал тебе настоящее сокровище. Я ее знаю.

— Так это ты прислал эту монашку?

— Да, не спросясь тебя. Ты недоволен?

— Да нет, что ты. Хотя, признаюсь…

— Как! Ты еще капризничаешь? Неужели политические взгляды запрещают тебе доверить уход за твоей матерью, извини, госпожой Жерди, сестре милосердия, монашке?

— Видишь ли, Эрве…

— Ясно, ясно. Сейчас я услышу от тебя извечную песню: они коварны, они втируши, они опасны — я уже столько раз это слышал. Да, если бы дело касалось старого дядюшки, собирающегося оставить мне наследство, я поостерегся бы приводить их к нему. Порой этих монашек обвиняют в довольно странных поступках. Но тебе-то чего ее бояться? Оставь эту болтовню глупцам. Если не иметь в виду наследства, монашки — лучшие в мире сиделки, и я желаю тебе, чтобы у твоего смертного ложа сидела одна из них. А на сем привет, я тороплюсь.

Ничуть не заботясь о солидности, доктор ринулся вниз по лестнице, а Ноэль в задумчивости, с лицом, на котором читалось беспокойство, возвратился в квартиру.

На пороге спальни г-жи Жерди его поджидала монашка.

— Сударь! — окликнула она его. — Сударь!

— Что вам угодно, сестра?

— Сударь, служанка велела мне обратиться к вам за деньгами. У нее кончились, и лекарства у аптекаря она взяла в долг.

— Извините, сестра, что я не подумал об этом: у меня голова кругом идет, — с явно раздосадованным видом ответил Ноэль и, вынув из бумажника стофранковый билет, положил его на камин.

— Спасибо, сударь, — поблагодарила монашка. — Все траты я буду записывать. Мы так всегда делаем, чтобы не причинять лишних хлопот родственникам. Когда кто-то в семье болен, близкие так горюют! Вот и вы, например, не подумали, наверно, о том, чтобы дать несчастной даме сладость утешения нашей святой веры? На вашем месте, сударь, я, не мешкая, послала бы за священником.

— Сейчас? Но, сестра, вы же видите, в каком она состоянии! Жизнь в ней, можно сказать, еле теплится. Она даже меня не услышала.

— Это неважно, сударь, — возразила монахиня, — вы просто исполните свой долг. Вам она не ответила, но откуда вы знаете, не ответит ли она священнику? Ах, вы даже не представляете себе, какой властью обладает последнее причастие! Сколько умирающих обретали сознание и силы, чтобы исповедаться и причаститься святым телом Господа нашего Иисуса Христа. Родственники часто говорят, что, дескать, не хотят пугать больного, что вид служителя божьего может внушить ему страх и ускорить конец. Это глубокое заблуждение. Священник вовсе не пугает, он ободряет, укрепляет душу перед переходом в иной мир. От имени Господа он произносит слова утешения, чтобы спасти, а не погубить. Я могла бы рассказать вам множество случаев, когда больные исцелялись от одного лишь помазания святым миром.

Голос у монашки был такой же тусклый, как и взгляд. Похоже, она произносила слова, совершенно не вкладывая в них душу. Она как бы повторяла затверженный урок. А затвердила она его, надо думать, давно — как только постриглась. В ту пору она еще выражала в какой-то мере то, что чувствовала, делилась своими мыслями. Но с тех пор она столько раз повторяла одно и то же родственникам больных, что в конце концов перестала вслушиваться в то, что говорит. Она просто произносила привычные слова, как будто перебирала зерна четок. Слова превратились в часть ее обязанностей сиделки наряду с приготовлением отваров и компрессов.

Ноэль не слушал ее, мысли его витали далеко.

— Ваша матушка, — продолжала сестра, — эта почтенная дама, которую вы так любите, очевидно, верующая. Неужели вы хотите погубить ее душу? Если бы она, несмотря на ужасные страдания, могла говорить…