В сам Красноярск нас не допустили, воспротивилось КГБ: дескать, в городе много военных режимных предприятий, иностранцам въезд воспрещен. Пришлось менять билеты и лететь через Абакан, что сильно осложняло логистику дальнейшего маршрута. Сибирские ребята через мат комментировали такое решение властей следующим образом:

— Да все эти предприятия у нас каждому ханыге известны! В городе шарашка типа НИИ с бактериологическим, значит, оружием, ну, мандавошек выращивают… Когда она загорелась, из тюрьмы зэков на пожаротушение бросили, вот тебе и секретный объект! А тут людей из аэропорта по прямой дороге в тайгу перевезти не моги!

Мне вспомнилась речка Мана с деревянным от топляка дном от молевого сплава, чья быстрая, но мертвая вода несла наш плот с Олегом Корабельниковым до Дивногорска, и Олег с саркастическим смешком рассказывал, что японцы, дабы расчистить навалы серой иссохшей древесины по берегам и забитое ей русло, предлагали миллионы, но, опять-таки в силу режимных соображений, получили отказ: пусть сидим в дерьме по уши, но стратегические секреты Отчизны дороже каких-то бревен. А уж алюминиевый комбинат с сиреневыми лицами вкалывающих на нем работяг и серый купол от него, укрывающий город — вообще наше принципиальное национальное достояние. Тайга в округе благодаря ему жухнет? Ну, что пожухло — то на дрова… Правда, пропитанные промышленными ядами, они неважнецки горят…

Бросив плот у многотонной запруды из громоздящихся друг на друга бревен вблизи Дивногорска, пошли через тайгу под теплой сыпью мелкого дождичка. Вдоль дороги буквально на глазах из опавшей хвои возникали маленькие крепенькие маслята, коих набралось пара ведер.

В Дивногорске разместились в квартире приятеля Олега, нажарили уйму грибов в сметане, но тут из окна донесся крик:

— Пиво завезли!

С банками и канистрами весь подъезд метнулся к заветной бочке. Что и говорить, день удался. Но не удалась ночь: в туалет вся наша компания шествовала один за другим до изнурительного рассвета.

— Несовместимо пиво с грибами! — причитал я запоздало.

— Это осадки с комбината, грибы ни при чем! — возражал Корабельников. — Губим природу, а она — нас!

Эту историю я излагал своим попутчикам, когда из Абакана кружными путями, в сопровождении «хвоста» комитетской машины, мы ехали к далекому поселку в тайге, где располагалась убогая местная лесопилка, должная быть замененной сверкающими американскими станками. Но уже через пару километров присыпанной щебнем грунтовки пришлось остановиться: из гущи тайги прямо на нас выкатились тягачи с незачехленными стратегическими ракетами.

Фотоаппараты американцев защелкали пулеметными очередями, запечатляя стальные махины военной техники. У нашего водилы — явного труженика чекистского ведомства, почернело от горя лицо: такой подарок не мог быть преподнесен чужеземным пронырам и по самому коварному умыслу.

Я еле удержался от хохота, представляя эмоциональную лексику контрразведчиков в плетущейся за нами машине. Вот вам ребята и премия на погоны за все ваши хитромудрые ухищрения!

Таежный поселок поразил меня чистенькими аккуратными домами, ухоженными палисадниками и вымощенной булыжником мостовой. Оказалось, что большинство жителей — высланные сюда еще с началом войны приволжские немцы, и их глава — дородный, неторопливый в словах и жестах мужик с суровым лицом — тщательно выбритый, в приличном костюме, ознакомившись с проектной документацией, усмехнулся потеряно, молвив:

— Такая техника все деревья в округе за полгода сожрет…

— Ну, тайга же тут до горизонта, — оптимистично заметил я.

— Только дорог нет. На горбу стволы тащить будете? — он помолчал. — И кедровник жалко. Думал, внукам моим останется… — махнул рукой. — Ладно, все равно уезжать…

— Куда?

— Да у нас в поселении у всех уже визы на переезд в Германию. Так что — располагайтесь тут со своей механикой и пилами, будьте, как дома…

Сейчас, стоя на крыльце, глядя на корабельные сосны, плотно окружающие нашу приволжскую деревеньку, я представил себе вместо них удручающее безлесье с цветным пластиковым модулем американского лесопильного монстра, подумав, что, Слава Богу, здешние угодья его прожорливости не чета, хотя, уверен, променяла бы местная публика без всяких колебаний совести эту розово-янтарную красоту на повсеместно вожделенные ныне долларовые бумажки, чье вольное хождение с недавней поры власть благосклонно разрешила.

А неутомимый сеятель этих бумажек на российской почве мистер Хантер де Баттс уже вскоре вылезал из машины, откуда вскоре выбрался и двухметровый атлет, морской офицер Вова Полунин с двумя поллитровками, зажатыми в чугунных кулаках.

— Я предупредил твоего друга, что в деревне особенных удобств нет, — сказал Володя. — Но это его не смутило. Он сказал, что его, как потомственного фермера, наше захолустье своей простотой быта не удивит.

— Ну-ну, — сказал я. — Как же вы друг друга понимали? И где ты учился английскому?

— В кино, — пожал Вова плечами. — Но главное, я, как и он, ориентируюсь на интонацию, чтобы соображать, что происходит, да и вообще. И это великолепно удается.

— Отличное место, — оглядываясь, произнес Хантер. — А это дом для жилья? — он критически осмотрел приобретенное мной строение. — Что же… — подумав, спросил простодушно: — А где здесь душ?

— Здесь только джакузи, — ответил я. — Называется река Жабня. Там бьют ключи, придающие телу необычайную бодрость и свежесть.

Хантер несколько скис, но я твердо пообещал ему сауну, то бишь, баню, которую уже топил мой сосед, пригласивший нас скоротать в местной компании старожилов воскресный вечерок.

В деревне между тем справлялась свадьба, на всю округу гремели из динамиков быдловатые мелодии из категории ресторанного жанра, доносился заливистый женский хохот и мычание взволнованных музыкальными непотребствами коров.

На основной дороге, разделяющей поселение, выясняли несостоявшиеся, судя по всему, отношения, порядком хлебнувшие гости жениха и невесты, одетые по случаю в мешковатые костюмы явно из сельского универмага и неумело повязанные галстуки тусклых расцветок, похожие на засохших тропических рыб.

Отношения выяснялись с помощью колов, выдернутых из разоренных огородных оград. Битва кипела вдумчивая, беспощадная и по всем видимым признакам — привычная. На мордах бойцов то и дело возникали багровые вздутости, кто-то вставал, потерянно нащупывая утраченное орудие, но тут же валился от очередного удара увесистой деревяшкой; последовательно хрустели кости, сочными шмяками отзывалась плоть, и летели на асфальт не успевшие отслужить свое зубы.

Хантер с банным полотенцем на шее скрылся за могучей спиной Володи, кто, беспечно поплевывая семечки, с абсолютным спокойствием шел прямиком на сражающуюся ватагу, обронив опасливо похрюкивающему потомку мушкетеров:

— Не бзди, американец. То есть, донт ворри. Сквозь такое воинство я прохожу, как эсминец сквозь запруду шаланд. Переведи, Андрюха, вторую часть я не знаю, как… — и, глядя на разворачивающиеся события битвы, продолжил. — Нам предстоит еще многому поучиться у японцев. Их культура владения деревянным мечом и копьем ни в какое сравнение не идет с этой калязинской самодеятельностью. Насколько все же разные у нас традиции снятия накопившегося стресса и контактной соревновательности… — не замедляя шаг, он переложил семечки в мою ладонь и, ухватив за лацкан пиджака вставшего на его пути драчуна с занесенным над головой колом, отшвырнул его, как напакостившего кота, в кучу соратников, сбитыми кеглями повалившихся в придорожную канаву. Продолжил. — Но если нам привить японскую тщательность и углубленность, наверняка исчезнет вся бытовая харизма…

И мы проследовали далее, под оторопелыми взорами пьянчуг, невольно растерявших свой боевой пыл от нашего невозмутимого в своей уверенной силе коллектива.

Следующим испытанием для Хантера явилась баня с ее раскаленными булыжниками, огненным паром и ледяной обмывочной водой.