— Этот парень не задал тебе очень простой вопрос: а может ли советский водитель помойной машины взять подружку и отправиться с ней в отпуск со своей наличностью в любое место, существующее на глобусе? Его страна, кстати, способна шесть раз уместиться на территории одной только нашей Тамбовской области. Но не хочет!

Да, мой честный ответ на такой вопрос развеял бы у швейцарца все его предыдущие очарования от моих басен… Для советских работяг Гонконг был малоизвестным географическим понятием, а все представления о Швейцарии ограничивались слухами о том, что там производятся великолепные ножи, витрины магазинов ломятся от дорогущих часов, а в банках хранятся несметные сокровища. Собственно, с ножей все и начиналось…

…Я вернул Жорику рукопись, сказав, что для издания рассказ неперспективен по причинам сегодняшних идеологических предпочтений. Тот покорно кивнул, а затем поведал мне историю о том, что поначалу занялся философской публицистикой, написав сравнительное эссе о лидерах нашей державы и отправив его почтой в журнал «Коммунист».

— О каких-таких лидерах? — поинтересовался я.

— Сталин, Хрущев, Брежнев… Я сравнивал тенденции…

— И какая была реакция?

— Реакция была! Меня вызвали в их шарашку, — поведал он. — Там за столом сидел какой-то человек… Он тут же начал что-то говорить, — быстро-быстро, я не мог разобрать… Тут еще двое вошли, а через час я оказался в психушке… Вышел оттуда через месяц, легко отделался… Он порылся за пазухой своей куртки, и тут же протянул мне ворох листов, пролистав которые, я обнаружил в них новую грань его творческой натуры, а именно — стихотворные произведения. При беглом просмотре понял, что речь в произведениях идет о церкви, Боге, монашестве, постах и откровениях старцев…

Корректность — это умение скрыть от дурака его глупость.

— Ну, — заключил я с покладистой интонацией, — это высокая тема, но она явно не для «Комсомольской правды». Даже не знаю, что посоветовать… Хотя… А вы бы попробовали сходить в издательскую контору патриархии. У них там свое хозяйство, даже типография собственная…

О патриархии и ее подразделениях я имел представление смутное, а потому лукавил, стремясь обнадежить неперспективного автора, не задевая его амбиций. Единственный человек, служивший в церкви, которого я знал еще в начале семидесятых годов, был Боря Стеньшинский, староста Новодевичьего монастыря, через которого я доставал для Высоцкого его любимые американские сигареты «Winston», и продуктовый дефицит. Стеньшинскому же привозил магнитофонные кассеты с новинками песен популярного барда. Откуда в монастырь, чье название в устах некоторых переводчиков звучало как Fresh girls nunnery, поступали сигареты, черная икра и сервелат, мне было неизвестно, но какая-то подпольная деятельность там велась, причем в масштабах, полагаю, солидных. Саму церковь я посещал в свободное от грехов время, руководимый, видимо, чувством интуитивного устремления к чему-то чистому и высшему, но эти походы были праздными, не отмеченными той осознанной необходимостью, что, Слава Богу, пришла позже.

— Идея! — отозвался Жорик на мое предложение вклиниться в издательский департамент отцов святых.

На этом расстались.

После обеда съездили с Марковым к Глазунову. Огромная квартира, огромные полотна, жена художника — в обвислом махровом халате и в бигудях, унылая, как понедельник; пустые разговоры о необходимости реставрации монархии и искоренения западного влияния на русскую молодежь…

В жилище живописца-русофила, между тем, я заметил обилие самой шикарной западной бытовой аппаратуры, начиная от утюга и не заканчивая последними моделями японских магнитофонов и телевизоров; ездил он на свеженьком «Мерседесе», а многотысячные гонорары за портреты деятелей американской и европейской политики, религии и культуры получал не в конвертах, а в бандеролях.

Его жена Нина сидела за столом, не произнося ни слова, лишь отрешенно смотрела в высокое арочное окно. Уже при первом взгляде на эту женщину я понял, что в этой роскошной, обеспеченной жизни ее не радовало ничто. В ней жила и зрела какая-то неуклонная, тупая трагедия. И позже, когда она покончила с собой, выбросившись из этого стрельчатого окна, я не удивился ничуть, словно тогда уже предчувствовал эту ее темную, страшную кончину.

Мой «Новый год в октябре» Глазунову пришелся по вкусу, и в оценке романа он произнес провидческое, осознанное мною потом:

— Ваш герой — из недалекого будущего. Этот человек уже среди нас, и он развалит страну…

Развалить СССР? Я тогда лишь хмыкнул про себя снисходительно, еще не сознавая, что ни одна капля не думает, что виновата в наводнении, как видоизменившаяся клетка — в гибели целого организма…

А дома, к вечеру, меня ожидал сюрприз. Позвонил протеже Ивашова — тот самый Николай Лукьянов с «Беларусьфильма», объявив, что находится в Москве, жаждет встречи и дерзает снять фильм по моему замечательному роману.

Нескончаемая пора то и дело возникающих надежд, кончающихся бесконечными крушениями, воспринималась мною уже с горьким стоическим смешком себе под нос: в готовности к облому — наша сила…

А порою мне было даже весело. Этот самый выстрел в точку никак не хотел состояться, но исподволь азарт нарастал. Причем, с моей стороны уже отсутствовали все инициативы, хватало сторонних.

— Ну, что ж, приезжайте в гости.

В квартиру вошел бородатый, невысокого роста человек, с порога разразившись речью о том, сколь эпохальное кинопроизведение нам предстоит ваять, и попросил, если можно, чайку, но шедший от него запашок явно указывал на похмельный синдром средней тяжести. Я лицемерить не стал: а как насчет рюмки? Предложение встретило живой, естественный отклик.

Творческая беседа затянулась допоздна, и в ее итоге еле ворочающего языком Колю, пришлось относить на диван, где он застал свое очередное похмельное пробуждение.

После утренней целебной рюмахи, Коля, проявлявший поначалу некоторые признаки трезвости, вновь их благополучно утратил, чистосердечно признавшись, что является запойным алкоголиком, в данный момент переживает критические дни, но попросил не беспокоиться, ибо в столице у него проживает верная подруга, готовая стоически переждать с ним кризис, забрав его к себе на проживание и попечительство.

Подругой оказалась приехавшая за ним тишайшая и интеллигентнейшая актриса Печерникова, добрая душа. Пьяного Колю она вывела из квартиры самостоятельно, очаровательно и с извинением мне улыбнувшись.

Перекрестившись на закрывающуюся дверь и, слыша уже с площадки у лифта выкрики о том, что киношедевр не за горами, я зарекся устраивать дальнейшие свидания с доброхотами от кинематографа.

Позвонил Колбергс.

— Слушай, — произнес со своим тягучим латвийским акцентом. — Алик Бренч просил тебе передать, что не сможет поставить тебя в титры «Капкана» …

— Почему?

— Ну, газеты, скандал… Он сказал, может, вскоре, тебя, как Краморова, надо будет отовсюду вычеркивать…

— Краморов в США, а я здесь…

— Ну, а что будет завтра? Он просил: без обид…

— А сам-то почему не позвонил?

— Ну, неудобно ему, ты же понимаешь…

Я положил трубку, уставившись на забытую Колей брошюрку, которую он, видимо, читал по дороге ко мне. Брошюрка выпуска 1959 года называлась так:

«Культура поведения советского человека после выпитой бутылки водки в компании классовых врагов».

Ах, Коля, очередной трепачок… Появишься ли ты на моем жизненном горизонте вновь?

Появился. Через два месяца молчания он позвонил вновь, и трезвым спокойным голосом поведал, что заявка на фильм утверждена, деньги выделены, мой аванс на сценарий у него, и он готов привезти его в Москву хотя бы и завтра. Присовокупил: зашился, не пью!

Сюрприз, однако! Впрочем, никакой окрыляющей радости я от этого сообщения не испытал. Странно, внезапно оно опустошило меня. Испарился азарт и нахлынуло ничем не объяснимое равнодушие. Потом я не раз переживал это чувство, когда ставил финальную точку в очередном романе: пустота после завершения большого дела, бывшего твоим смыслом, и — страх, что ты не сможешь повторить свой успех. Да, впереди наверняка маячили всякого рода цензурные рогатки, нервотрепка, но не в них было дело. Я неожиданно и как-то скучно осознал, что роман уже отдалился от меня, вещь была завершена, нужно было идти вперед, а не копаться с отработанным материалом. Но не отвергать же труды и усилия Коли? Однако, тянуть лямку сценария в одиночку и бегать по инстанциям не хотелось.