«Перекресток», между тем, лавируя в подводных течениях редакторских инстанций, плавно выходил на конвейер издательского производства, покуда, как, собственно, я и ожидал, не произошел серьезный и плотный затык.

Мне позвонил Сиренко:

— Андрей, у нас серьезный облом. Уперся цензор. Не подписывает — и все!

— Как же так? Подписал генеральный прокурор, министр юстиции, замминистра внутренних дел, есть соответствующее вступление…

— Ему нужна виза КГБ! Вот так и — не иначе! А откуда я тебе эту визу возьму?

Тут в мою авантюрную голову пришла мысль…

— Не паникуем, — сказал я. — День у меня есть?

— Три дня есть!

— Я выезжаю в редакцию, мне нужна рабочая верстка и подписи членов редколлегии.

Положив трубку, призадумался. Относительно недавно я написал повесть «Дао». Небольшая, лирическая, построенная на образах и аллегориях, отражающих мировоззрение главного героя: врача-буддиста, проживающего в Гонконге. Для остроты и загадочности полунамеком врач был обозначен, как выросший в России иностранец, а ныне — советский разведчик, внедренный в китайскую мафию.

Этот полунамек тоже не прошел бесплатно мимо цензуры, потребовавшей завизировать повесть в КГБ. Я позвонил в пресс-бюро данного учреждения, разъяснил проблему, и вскоре очутился в кабинете курировавшего печать шефа — генерала Киселева. Попили чаю, он тут же просмотрел рукопись, пожал плечами, посетовал на цензоров, как на перестраховщиков, и тут же выписал мне индульгенцию: КГБ, дескать, против публикации не возражает. Повесть в своем первом издании тут же опубликовалась в «Литературной учебе». С изысканным послесловием Амлинского.

Пришла пора возобновить отношения с ответственным чиновником от госбезопасности. Я крутнул диск телефона.

— Что у тебя? — вопросил Киселев.

— Опять — двадцать пять! — сказал я ему.

— Знаю, так называлась радиопередача, — покладисто откликнулся он. — Но в преддверии двадцать пятого съезда КПСС ее название изменили… — Генерал, чувствовалось, пребывал в беспечном расположении духа.

Для этой передачки я не раз писал «подводки». И перед съездом партии, озаботившись двусмысленностью ее названия, ее сняли с эфира категорически и срочно. Отчетливо представляю себе логику и досадное осознание былой недальновидности в умах идеологических динозавров перед этаким скоропостижным и вынужденным решением…

— Ну, излагай подробности…

— Цензура просит вашей визы на мою повесть.

— Опять буддисты?

— Нет, наши отечественные атеисты.

— Приезжай, хоть рабочий день не зря пройдет…

Полистав верстку, Киселев слегка озадачился:

— Не понял… В чем, собственно, проблема? Гостайны здесь нет, наша контора не упоминается…

— Все дело в том, — изложил я сочиненную по пути на Лубянку легенду, — что один из персонажей продает валюту. На чем попадается и садится в тюрьму. А валюта — проходит по вашему ведомству…

— Где это в тексте?

— Вот… И вот здесь.

— Ну… и чего? Порок выявлен и наказан, я правильно понимаю? Тем более, генпрокурор подписал, министр юстиции…

— Но цензор, видимо, считает, что валютой у нас из-под полы не торгуют, — гнул я свою линию. — Нет у нас такого, понимаете ли, явления…

— Статья в кодексе есть, а явления нет? — хмыкнул Киселев. — Ну, дуболомы… В который раз поражаюсь…

И уже через полчаса я выходил из желтого лубянского дома с заветной бумажкой, гласившей, что Комитет Госбезопасности против публикации моей повести не возражает…

Режиссер Саша Боголюбов, одессит, рассказал мне, что на одной из дверей городского управления КГБ была прибита табличка: «Посторонним вход воспрещен».

— А то если бы они повесили «Добро пожаловать!», я бы туда пошел?.. — заключил он.

Надо заметить, что уже в конце шестидесятых годов граждане КГБ уже не столько боялись, сколько — так, побаивались. Интеллигентному шефу чекистов Андропову удалось невозможное — сделать Контору в глазах народа неподкупной и непредвзятой организацией. Разочаровавшись со своими жалобами в партийных и административных инстанциях, утратив веру в них, зажравшихся, равнодушных, люди писали о своих проблемах в КГБ, на что при сталинском режиме могли сподобиться только сумасшедшие.

Невольно вспоминается рассказ одного немца преклонного возраста, поведанный мне в Берлине: в подъезде, где он жил, обнаружили труп офицера СС, служащего имперского управления, видимо, скончавшегося от сердечного приступа. Прибывшая полиция вызвала на место происшествия коллег покойного для выяснения подробностей случившегося. Стали опрашивать соседей: кто что видел и слышал. На вопросы из-за дверей: «Кто там?», или же «Кого еще принесло?» — расследователи отвечали дружественно и просто: «Не бойтесь, это гестапо!»

На следующий день мне позвонил Сиренко:

— Ты знаешь, что сказал цензор? — поведал со смехом. — Вернее, цензорша? Прочла бумагу, взглянула на меня через очки роговые, как кобра, и прошипела: «Я все поняла… Это санкционированная акция…»

— Поставила штамп?

— Не представляешь, с каким чувством! Чуть стол им не проломила!

— Чувством или штампом?

— Все слилось воедино… — он с веселым прищуром посмотрел на меня. — Слушай, мне кажется, Молчанов — это псевдоним. Твоя фамилия — Бендер! Ты давно вернулся из Рио-де-Жанейро?

И — закрутились с жизнерадостным и послушным усердием трудолюбивые типографские колеса.

На лицевую обложку журнала — видимо, для убедительности в лояльности таящегося за ней текста, Сиренко разместил изображение физиономии Ленина работы штатного художника из издательства «Правда». Художник, как мне доложили в редакции, только Ленина — в фас и в профиль, рисовал, другого ничего не умел. Однако этим своим навыком заработал на кооперативную квартиру, дачу и «Волгу», являясь еще и членом Союза художников СССР, что давало ему громадные социальные преимущества перед его не состоявшими на госучете коллегами.

В общем, дела шли хорошо, но хрен его знает куда… И посмеивались мы с Сиренко над дуростью наших фискальных инстанций напрасно и преждевременно, как выяснилось впоследствии. Но пока же, пребывая в настроении безмятежном и праздном, я, отложив на время поездку в Латвию, решил навестить город Баку. Повод к такому визиту был следующий. Один из моих приятелей — некто Вася Анисимов, попросил заехать к нему домой по безотлагательному, как он сказал, делу. Вася был человеком цельным, суровым, деловым и ухватистым. В ту пору личность его отличалась известностью исключительно в узких кругах, он занимал должность директора Росхосторга, сидел на различном дефиците и очень неплохо себя чувствовал, обрастая десятками связей среди себе подобных воротил. Но что эта должность в сравнении с теми позициями, которые судьба сулила ему в дальнейшем! Впрочем, позиции были завоеваны им благодаря волчьей хватке, холодному расчетливому уму, широте мышления и неукротимому стремлению не к сытенькой жизни рвача и кусочника, а к бытию миллиардера, сильного мира сего. Кем он, в итоге, и стал. Расплатившись жизнью дочери, которую убили бандиты, подосланные конкурентами. Хорошо и близко Васю зная, на месте этих бандитов оказаться я бы пожелал только им подобным. На суде над ними Вася присутствовал. Сидел молча, с окаменевшим бесстрастным лицом. И цена этого хладнокровного бесстрастия для убийц была страшной. Озвученный им официальный приговор был глубоко второстепенен…

Тогда олигарх Анисимов с характером высеченного из гранита тирана, еще жил не на вилле в Нью-Джерси, а в московской «трешке», пускай обставленной дефицитной кожаной мебелью и гарнитурами из дерева благородных пород, дом его был полон гостей — как правило, людей деловых и чиновных, и в этой квартире состоялось мое знакомство с неким Исмаилом Кязимовым, представившимся мне, как Изик, по-простому.