— Это мой паспорт, — протягивает документ Смирновой. — Проверьте, пожалуйста.

— Мне это ненужно, — воротит нос, узлом завязывает руки, покоящиеся у нее на животе.

— Это документ, удостоверяющий мою личность, Святослав, — Шепелева обращается с той же книжечкой ко мне. — Возьми, будь добр.

Делать нечего — похоже, надо брать. Она ведь мне сейчас подмигивает или это атмосферный глюк, очередная деформация четырехмерного пространства?

— Спасибо. Хорошо. Та-а-а-к! — запускает руку к себе в сумку и достает оттуда ключницу, на карабине которой раскачиваются три или четыре ключа. — Это все от дома. Ну же, Святослав.

Нет проблем! Принимаю в дар, без сожаления и тени какого-либо сомнения, и зазрения совести, между прочим, тоже.

— Это от машины. Свят, бери, — Леся трясет перед мои носом черным кожаным брелоком.

— Зачем? — шепчу, почти не раскрывая рта.

— Служебное удостоверение и, — что-то долго возится, а наконец найдя, тащит из внутренностей женской сумки самое, вероятно, ценное, то, без чего сейчас очень тяжело, без чего обыкновенному человеку жить в материальном и насквозь прогнившем мире попросту нельзя, — кошелек. Там нет наличности. Увы и к сожалению. Вернее, всего ничего, жалкие копейки. Ношу на всякий случай или на удачу. Зато есть карточки. Их много, все с ненулевым балансом. Так что…

— Что ты творишь? — вероятно, в удивлении поднимаю бровь.

Шепелева не считает нужным отвечать мне, зато любезно воркует с Юлей и с улыбкой, даже в нежном голосе, обращается к уставившемуся на это все ребенку.

— Гулять пойдем, милый друг?

— Что? — выпучивается Юля и сильнее сдавливает детскую ручонку, она подтаскивает его к себе и, подхватив под плечиками, усаживает на колени. — Посиди здесь. Тихо, сладкий, не крутись. Игорь, перестань.

— Пойдем погуляем. Пусть твоя мама поговорит со Святославом. Угу? — Леся пальцами щекочет грудку сына, а затем легко прищипывает заинтересовавшийся предложением мелкий нос.

— Угу.

Сынишка шустро ерзает задницей по коленям Юли, естественно сползает вниз, при этом смешно вытягивает ручонки, почти выскакивает из свитерка и оголяет пузо, на которое я, как задумавшийся о воротах молодой баран, почти восторженно смотрю и, черт возьми, собой горжусь и тем, что из того вышло, неприкрыто восторгаюсь.

— Нет, — рычит Юла. — Я против. Мы так не договаривались.

— Я понимаю, но…

— Она оставила нам все, Смирнова, — выставив руки, показываю то богатство и немногочисленное добро, каким меня вознаградила Леся. — Ей некуда бежать и…

— Мой сын останется здесь. Даже если я что-то захочу услышать от Святослава, то…

— Он пойдет гулять! — грубо заявляю.

— Я… — пытается мне возражать.

— Прекрати! — четко выговариваю через зубы и по традиции добавляю жалкое. — Пожалуйста.

Она вдруг ослабляет хватку, раскрывает руки и выпускает мальчика, который тут же запускает мелкую ладошку в предложенную для него Шепелевой.

— Замечательно, малыш, — хвалит сына.

— Пожалуйста, недолго, — а Юля недовольно цедит новое предупреждение.

— Посидим в сквере через дорогу. Там есть новая детская площадка. Выйдем на часок и подышим свежим воздухом. Немного поболтаем о том, о сем. Да, Игорек…

Я, видимо, на авантюру напрасно согласился. Предполагалось, что мы будем разговаривать и даже что-то обсуждать. А вместо этого, я битых сорок пять минут сканирую пустым и отрешенным взглядом затылок Юльки, стоящей перед большим окном. Расставив руки на ширину своих узких плеч, уткнувшись лбом в стекло, и раскачиваясь, когда встает и опускается с носка на пятку, пытливо смотрит на тот несчастный сквер, в котором где-то на какой-то лавочке рассиживается Леся, пока мой сын штурмует карусель, когда берет небольшой, потому что детский, разбег.

— Мы тратим время, — наконец-таки решаюсь на слова. — Они ведь не вернутся раньше срока.

— Ты доверяешь ей? — сипит Юла.

— Да.

Еще хотелось бы добавить:

«Целиком и полностью!».

— Доверяешь ей, чтобы насолить мне и сделать больно? — добавив себе в голос почти гнилой смешок и нотки неприкрытого сарказма, продолжает некрасиво говорить та, с который я хотел бы кое-что подробно обсудить касательно своего отцовства.

— Нет.

— Да, да, да, Святослав, — обреченно выдыхает.

— Нет.

— Ты все делаешь, чтобы забить вот в эти кисти, — отрывает свои руки, не опускает, демонстрируя мне жалкий и сдающийся жест, — большие гвозди. Ты… Ты… Ты всегда был таким! Такой, твою мать, правильный, что даже тошно. Поглядите на него, он документы у постороннего человека взял, прихватил ключи от дома и машины, вложил себе в карман удостоверение и даже кредитки в дамском кошельке пересчитал… Справился? Удовлетворился? Ты отдал ей ребенка, потому что…

— С ним ничего не случится. Перестань заводиться и накручивать себя. Я хочу спокойно поговорить.

— Извини, извини, любимый, что я такая нервная, что я такая грубая, что я такая…

Любимый? Или я ослышался? Я мог бы попросить ее еще раз повторить, да только понимаю, что эта вынужденная мера оценена будет, как придирка и не вызовет, соответственно, никакого нужного мне отклика. Не время говорить об этом, когда на кону стоит почти сама судьба. Но не ее, не моя, а нашего с ней общего ребенка.

— Я намерен переделать свидетельство о рождении Игоря, Юля, — сухо, скупо, но довольно четко сообщаю информацию. — Вернее, я уже подал заявление. Его приняли и зарегистрировали.

— Теперь, стало быть, хочешь за это все медаль? — ехидничает злобно.

— Хочу, чтобы ты повернулась. Повернулась ко мне лицом и сказала, что…

— Я не против! Не возражаю. Нет проблем.

Она уже ответила или надо мной специально издевается? Стебет, подкалывает, раздирает кожу издевательства иголкой.

— Ты подтвердишь, что…

— Что он твой сын? Хочешь чисто выглядеть. Неудивительно, скорее, очевидно. Я должна, видимо, где-то поставить подпись, да?

— Да.

— Мне некуда деваться. Ты загнал мне в капкан…

Не издавая шума, не привлекая ее внимания, подбираюсь к ней со спины, а достигнув цели, сжимаю сильно вздрагивающие плечи.

— Ты ведь сильный, мощный, очень хитрый, изворотливый. Ни в огне не горишь, ни в воде не тонешь. Куда мне с таким тягаться? Он Смирнов, Святослав. Таким и останется. Твои милости, подачки нам не нужны. Не смей портить метрику ребенку.

— Он Мудрый, Юля. Перестань пороть чушь. Изображаешь самодостаточную и гордую женщину. У него ведь мое отчество. Полагаю, твоих рук дело. А вот на фамилию ты не решилась, испугалась или отец отговорил, приведя, конечно, кучу аргументов в пользу…

— Гордо-о-о-ость! — она, похоже, ни черта не слышит из того, что я здесь говорю, зато сильно ерничает и грубо издевается. Высмеивает собственное я, когда транслирует это слово. — Ты, безусловно, прав. Впрочем, как и всегда, да? Но это, чтобы ты знал, единственное, что у меня, наверное, в этой жалкой жизни важного и дорого из человеческого осталось. Хотя, — громко хмыкает, поводит плечами, предпринимает жалкие попытки от меня освободиться, — я ее уже утратила, когда вышла замуж. Купилась на уважение, спокойствие и чертову стабильность. Отпусти! — рявкает и очень ощутимо вздрагивает.

Я выполняю ее требование не в точности, а скорее, наоборот и, как она собственно совсем недавно сказала, назло, сознательно и… Вопреки. Я это делаю, чтобы позлить ее и насолить себе. Смотри, мудила, что из твоих идейности и верности «красиво» получилось.

Вынужден жалко пресмыкаться, низко кланяться, и о милости просить, хотя мог бы грубо взять ее и развернуть к себе лицом. Наверное, где-то сильно клинит и я то, что задумал, тут же выполняю.

— Послушай, пожалуйста, — своим лицом касаюсь ее лба, половины носа, одной щеки и малой части подбородка, — не перебивай.

— Долго с мыслями, что ли, собирался? — упирается ладонями мне в плечи, отталкивает, выворачивается и возвращается назад, в исходное вынужденное положение, так ничего и не добившись. — Демонстрируешь мне силу?