— Честное слово, я ни хрена не догоняю в этой блядской терапии. Я спрашиваю у тебя…

— А я и с первого раза поняла, Святослав. Тебе ведь нужно мое одобрение или неодобрение? Ты пришел для того, чтобы сверить основание своих действий с какой-то моралью? Вероятно, с моею. Если так, то ты ошибся с выбором поручителя. Я простой наблюдатель, как сейчас модно говорить, я тот, кто мимо ситуации проходил. Ты ищешь того, на кого можно было бы переложить ответственность за свой поступок? Если так, то я не собираюсь упрощать тебе задачу и разделять бремя. Оно полностью твое. Опять же, это твой косяк, твоя промашка, твой риск, твоя совесть, твое обязательство. Что конкретно тебя беспокоит или интересует?

— Нет.

— Нет?

— Я не собираюсь перекладывать на кого-либо ответственность или полностью ее с себя снимать. Я просто, видимо, разучился принимать самостоятельные решения. Тем более в таком деле. Для меня сложившаяся ситуация — это однозначно что-то новое и уму непостижимое. Мир, мирный город, спокойная обстановка, плавное движение, неторопливая жизнь, пробки, час пик, спешащие на работу люди, газ, электричество, вода и очереди в кассу кинотеатров, обычные, простые радости, улыбки близких, смех ребенка, по-моему, уже не для меня. Лучше бы я там погиб и не терзал…

— Теперь используешь жалость? Ты манипулируешь, Святослав?

Не знаю, что это такое! Как объяснить то, что происходит вокруг меня и возле, что отдает гулким эхом в моей чугунной голове?

— Сегодня я подал заявление, его зарегистрировали, присвоили номер. Сказали: «Ожидайте!». Когда я вышел, добавили, вероятно: «Когда подойдет Ваша очередь, Вас вызовут или позовут!». Я этого уже не слышал, но…

— Но? — Шепелева заметно настораживается.

— Я не сказал об этом Юле, — выпаливаю, как перед неминуемым расстрелом. — Не спросил у нее разрешения. Блядь, как у матери погулять не отпросился. Черт! Теперь прости еще, наверное, за «блядь».

— Хм! Еще проще. Настолько, что становится чуть-чуть неинтересно. Немного разочарована, но, если ты позволишь, я все-таки продолжу, — не дожидаясь разрешения, почти не переводя свой дух, мгновенно продолжает. — Итак, сначала ты, видимо, решил прощупать почву. За этим пришел сюда, чтобы, извини за грубость, потренироваться на ком-то более не жалком, с твоей точки зрения. Ведь если я отвечу на твой вопрос — неважно «да» или «нет», у тебя будет отличная возможность во всем, что потом произойдет обвинить меня, как того человека, который дал добро на этот шаг, при этом ты не тронешь Юлю. Но я могу лишь выслушать и…

— Спасибо за попытку, — вынужденно, чрезвычайно неохотно встаю со стула.

— Там, — начинает Леся, — там, где ты был, твое звание и воинская должность предполагали самостоятельное принятие решений? Там, на линии боевого соприкосновения, когда ты через прицел рассматривал вражеские точки, ты должен был нести ответственность за возможные действия, за последствия, за человеческие жертвы, с одной и другой стороны?

— Не сравнивай! — сухо отвечаю, не повышая голос.

— И все же! Я не услышала ответов на поставленные мной вопросы, — распускает ноги и мягко поднимается. — Ответь, пожалуйста. Здесь не нужно анализировать ситуацию. То, что было, давно свершившийся факт. Так вот…

— Да! Я нес ответственность и, твою мать, принимал непростые, иногда очень непростые с моральной точки зрения, решения. Какое отношение мое прошлое имеет к тому, что я сейчас тебе сказал?

— Поговори с ней, Свят. С матерью сынишки.

— Как? — растягиваю единственный гласный в этом слове.

— Так же, как хотел поговорить со мной. Ты правильно рассудил, обосновал выгоды для мальчика и для нее, представил ситуацию хладнокровно, потом вдруг чего-то испугался. Ответь сейчас на один вопрос. Готов? — трогает мой рукав и тянет, принуждая сесть на стул. — Есть время, Святослав. Подумай и ответь.

— Хорошо.

— Чего ты боишься?

Что она меня отвергнет! Скажет, что я им не нужен. Не нужен сыну, потому что на четыре года опоздал с долбаным решением. Сергей великодушно принял его за меня, когда подписывал заявление на выдачу свидетельства. Уверен, он не колебался ни одной секунды. Он без фальши по нужным нотам правильность сыграл.

— Не могу, — раскачиваюсь на стуле, полосую взглядом пол, считаю швы, слежу за рисунком покрытия, притопываю носком, ищу полости и несостыковки.

— Чего ты боишься, Святослав?

Что сын меня забудет, так и не узнав, кто я есть такой! Я помню, как не тушуясь, он приставил к моему лбу пластиковый ствол и случайно нажал на игрушечный курок, тем самым воскресив то, что я навсегда хотел бы где-нибудь на задворках памяти похоронить.

— Неважно, — отвечаю.

— Забвения?

— Нет.

— Ненависти?

— Нет.

— Положительного ответа?

Его ведь никогда не будет. Юля четко обозначила свою позицию, а Сергей позавчера довольно однозначно закрепил сей результат.

— Мне жаль, Лена, что я занял твое время и потратил его впустую. Больше не повторится. В любом случае спасибо за все. Встретимся по расписанию. Я…

Не успеваю договорить «пойду», как дверь в кабинет открывается, а внутрь первым проникает мой сын с поднятой ручонкой, ладошку которой сильно стискивает женская кисть с поблескивающим обручальным кольцом на безымянном пальце.

— Проходи, сладкий, — тихо говорит Юля, не замечая сидящего посередине комнаты меня. — Давай-давай. Добрый день, Лена, — на имени хозяйки кабинета Смирнова внезапно осекается и почти молниеносно, как по мановению волшебной палочки, только без сим-селя-бим, глохнет. — М-м-м-м, — со стоном прикрывает до этого момента яркие блестящие глаза.

— Добрый день, Юля. Привет, Игорек, — стрекочет Леся.

Нет слов. Нет больше чувств. Нет чего-либо еще… Есть горечь, сожаление и сучья безнадежность, каждым из которых я не могу управлять. Все настолько стремительно и разбалансировано, что я с большим трудом дышу, обеспечивая сохранность всех систем собственного жизнеобеспечения.

— Привет, — улыбаюсь сыну.

Он хихикает в ответ и, не стесняясь, громко выдает:

— Ма, смори, цюдисе сюда присло.

— Мы подождем за дверью, — Юля поворачивается ко мне спиной. — Извините, пожалуйста.

— Не уходи, — встаю, расправив плечи, распрямляюсь и вытягиваюсь во весь свой рост, — мы уже закончили.

— Нет, — по ощущениям, весьма некстати, но довольно звонко встревает третьей лишней Лена. — Юля, если Вы позволите?

Она проходит мимо меня, трогает за локоть не останавливающуюся Смирнову и подмигивает оборачивающемуся мальчишке.

— Подождите, пожалуйста.

— Мы помешали. Вошли без стука. Подождем там, — вполоборота отвечает ей Юла.

— Повернитесь ко мне лицом, пожалуйста, — обращается к ней, а мне, выставив назад руку, подает знак оставаться на своем месте и не произносить ни звука.

Это что еще такое? Какая-то игра и психологическая уловка?

— Я прошу Вас присесть на диван и дать мне две минуты. Что скажете? — по-видимому, Шепелева организовала неодобренную какими-либо конвенциями стремительную атаку, потому как та, для которой это все разыгрывается, все же разворачивается и приставным шагом, подтягивая к себе Игоря, подходит к дивану, на котором она намерена заявленные две минуты неожиданную бурю переждать. — Отлично! Момент…

Я становлюсь свидетелем необыкновенной суеты в довольно-таки просторном помещении, которое после захода небольшой по габаритам пары — женщины с маленьким ребенком, сильно изменилось в линейных единицах. Стены наступают, стараются нас сжать, расплющить хрупкие фигуры, а потолок придавливает, задевая декоративным плафоном мою макушку, вынуждая меня сильно изгибаться, притягивая плечи к ушам, и на метра полтора становиться как будто меньше. Гидравлический пресс с психологическим оттенком. Здесь становится тяжело дышать, а я действительно задумываюсь о том, стоит ли мне остаться на земле в живых, навсегда покинув список сначала без вести пропавших, а затем — военнопленных, впоследствии освобожденных.