«Свой табачок, дебил, неплохо бы иметь, а старшина тебе не мамка, чтобы в рот предусмотрительно заглядывать. Не смей старшему по званию, не товарищу тебе грубить!» не с потолка, как говорится, взята.

Здесь напрочь стерты все границы и снесены к херам барьеры. В этом месте нет «мое-твое», отсутствует индивидуализм и выпендрёжничество, зато в наличии неправильная родственность и один на всех большой котел.

Притормаживаю, врезаясь каблуками в землю, в двух метрах от бело-красного шлагбаума, подмигивающего предупредительными холодными огнями коронной фразой:

«Стой! Стрелять буду! Кто идет?»;

вращаю головой, затем медленно сощуриваюсь, шумно забираю носом воздух, фильтруя кислород, через зубы выпускаю лишний, поскрипываю острыми клыками и пару раз пощелкиваю языком. Я что-то… Что-то в мельчайших донельзя подробностях внезапно вспомнил.

Не двигаюсь, не суечусь, не размахиваю руками — спокойно жду. Сколько времени прошло? Всего, на самом деле, ничего. Год, полгода, пять… Возможно, с очень небольшим помесячным довеском? Ах, как тяжело! Черт возьми, слишком трудно перейти черту, которую когда-то я с воздушной легкостью пересекал. Осматриваюсь, глазею идиотом, поймавшим откуда ни возьмись давно забытую наркотическую ломку, но все еще как будто не решаюсь сделать один-единственный сверхважный шаг. Всего один! Для того, чтобы преодолеть заградительный барьер, мне нужно облегченно выдохнуть, немного наклониться верхней половиной тела, прорвать как будто финишную ленту, которую представляет автоматическая палка. Солдатики на меня таращатся безумными глазами, но к оружию, которое у них определенно есть, предусмотрительно не притрагиваются. Пацаны спокойны, хладнокровны, безразличны, непреклонны. Тренируют черти выдержку. Они не нервничают, скорее, наоборот, сохраняют олимпийское победное спокойствие, но, твою мать, все же не спускают с меня своих сосредоточенных глазищ.

— Здравия желаем, товарищ полковник, — внезапно становятся навытяжку и кому-то, кого я, увы, пока не вижу, отдают резким взмахом честь.

— Он ко мне. Вольно, оглашенные! Симаков, ты хоть бы свой внешний вид поправил или хотя бы, сука мелкая, не отсвечивал здесь тощей задницей. Смотреть и жалко, и противно, это о-о-о-очень отвратительно. Без обид, пацан, но щель сверкает, как разорванная писечка у девки. Я вижу каждый рыжий волосок на красной жопе. Там прыщи? Простыл, дебил?

— Никак нет.

— Побрей, что ли. Помазок дать?

— Виноват!

— Немедленно привести одежду в порядок. Команды «Вольно» не было, черти.

— Так точно, товарищ полковник!

— Вольно, вольно… Фух! — слышу, как бухтит под ноги. — Где вас производят, доходяги? Кто ваш генетически модифицированный отец?

— Разрешите выполнять? — звенит форменный мальчишка.

— Валяй! — начальствующая рожа отмахивается от неаккуратного героя и наконец-таки вываливается наружу. — Привет! — не глядя на меня, словно в сторону шипит здоровый лоб. — По-моему, ты слегка подрос, майор.

— Привет, — негромко отвечаю.

— За машиной приперся? — рассматривая сильно пожелтевший пейзаж, неторопливо подбирается ко мне. — Свят, бл, привет, — не поднимая головы, шепчет где-то возле уха. — Обниматься, изверг, будем? Или? Ты, как я понял, даже на «майора» не в обиде. Это все стойко отдает глубоким пизд…

Да мне на это незаслуженное звание плевать и против ветра, в том числе.

— Подчиненные не засмеют, Рохля? — не снимая безразличия маску, предусмотрительно предупреждаю. — Начнем по плечам лупить и плакать. Что скажет тот малыш, которому ты предложил… Кстати, это превышение! Он молодой неопытный, улыбчивый и добрый, а ты старый, прожженный, прокуренный, пропитый и о-о-о-очень злой.

— Если честно, — здоровяк губами задевает мочку моего уха, — насрать мне на этих маменькиных сынков. Ты полюбуйся, что за чмошники прибыли на двенадцатимесячный курорт. Ни кожи, ни рожи…

— И жопа с волосами с мелкий кулачок?

— Тоже сей очевидный факт отметил? — он громко прыскает.

— Полагаю, ты себя в башке приосвежил? — отворачиваю лицо, еще плотнее раковиной напираю мужику на нос. — Ты сильно разжирел, товарищ подполковник Рохлин. Весьма, Стасик. Чрезвычайно! Это даже неприлично. Раздался вширь неповоротливой херней. Меню в столовке, я так понимаю, хорошо разнообразили? Пробу ты снимаешь или Кол?

— Ромка погиб, Свят, — резко обрывает.

Да, чтоб я сдох!

— Когда? — прикрыв глаза, мычу.

— Три недели назад, но он еще там, Святой. Груз двести — однозначно, однако, как настоящий солдат, по-прежнему находится на сраном поле боя. В той мясорубке эвакуацию наших парней невозможно провести. Ублюдки не снижают интенсивность огня. Ссут кипятком, захлебываются собственной кровью, но со всей дури, коей до хера имеется, открывают даже по медицине некорректируемый огонь. Они стирают собственные города в пепел. Еще бы! Своих же вывели или насрали на отдельные прослойки своего законопослушного общества, а теперь, детишки, можно и верезжащую реактивку к кромочке замаскированно подогнать. Поливают свинцовым ливнем площади, потом по рации щебечут, что так, мол, странно получилось. Что в них человеческого, Святой? Есть хоть что-то, что могло бы свидетельствовать о том, что это разумные существа?

— Я думал, Ромыч домой вернулся. Он был ранен. Стас?

Как это случилось, брат?

— Кол был ранен, но не убит, а сейчас… Каюк! — пожимает плечами и хриплым голосом ревет. — Убит, прикинь! Я не могу поверить. Пока не увижу собственными глазами то, что от него осталось, буду считать Колесникова заболевшим трусом, подхватившим лишай от местной девки, к которой он на огонек в алкогольном угаре забрел. Я их, недоделков, в порошок сотру. Через три месяца намечена ротация, Свят. Давай со мной! Что скажешь, Мудрый?

— Мне, — заикаюсь, — очень жаль. Ромка…

Был угрюмый, неразговорчивый козел. Наш с Рохлей старый сослуживец, от которого у сопливых ежиков в звенящих жилах кровь сворачивалась в гемоглобиновый омлет, пузырями выпуская спекшийся розовый белок.

— Я бы стер мразей с их городами, селами, деревнями, детишками и бабами с лица матушки-земли. Планета отряхнется и, как сучка задохнувшихся в вонючем дусте мелких блошек, скинет в стратосферу воняющие трупы. Пусть к ебеням горят божественным огнем. Они же… Тупо нелюди! Там кромешный ад! Ты прикинь, какую заварушку они там организовали. Да что я! Ты ж там был. Как, кстати, самочувствие, товарищ подполковник? Где погоны, Свят? Где рвение, где мотивация? За скальпы по-прежнему платят неплохие деньги! Забыл родное ремесло? Я предложил, а ты сделал вид, что не догнал, — провоцируя, специально вкрадчиво добавляет, — тощенький майор. Нам ведь не хватает спокойных, как удав, командиров. Там такие истерички, ей-богу, в рацию пищат. Обсираются и получают ордена-медали. А Рома… Рома… Свят, что с тобой?

— Стас, пожалуйста, — мотаю головой, прижав ухо к плечу, скулю побитым псом. — Это субъективно, однобоко… Перестань! На хрена ты разгоняешь волну? Поставь себя на место этих… К противнику нужно относиться с уважением, иначе быть беде. Недооценил — пулю в лоб или в затылок получил. Просто…

— Тебе лоботомию, что ли, сделали? Ты, я так понимаю по этим иисусиковым разговорам, еб.аный пацифист теперь? — отскакивает, как от лишайного. — Мало драли тебя там? Мало, Мудрый? Отныне хладнокровный Свят проявляет гребаное, никому ненужное на самом деле человеколюбие. Отрабатываешь позывной? А ту деревню помнишь?

— Закрой рот! — скулю.

— Помнишь, сука, сколько там баб «твои, которых надо бы понять» за три пизды хладнокровно положили?

— Заткнись! И что? Что это изменило? Сам ведь говоришь, что они своих не жалеют.

— Ты забыл, забыл, забыл… Все-все? А мальчика помнишь? Того, у которого ручки были…

— Нет, не помню. Я все забыл! — не повышая голос, отвечаю. — Все на хрен стер. Отвали. Я пришел за…

— Забирай свою колесницу и отваливай отсюда на хер. Блядь! Я думал, что вернулся нормальный парень, а пришло богобоязненное чмо. Ты слова присяги не забыл, ушлепок? Не забыл, как знамя целовал, не забыл, где что, когда и сколько. Сколько, — схватив большой клешней за шею, притягивает мою рожу вплотную к себе и нехорошим, закрадывающимся в душу голосом, блекочет, — на тебе крови? Ты ведь не маменькин сыночек или папенькина радость, или зеленый дух, который отрубит свой обязательный срок и отвалит к девкам между ножек. Что ты городишь про врагов, про оценки, про переоценки, уценки… Рома сдох! Святой, Колесникова больше нет. Его жена не может оплакать, попрощаться, достойно похоронить любимого мужа, а двое мелких пацанов не понимают, почему папка не выходит на долгожданную связь…