«Будь ты проклят, Мудрый Святослав!».

— … — лупаю глазами и по ощущениям выпускаю чертову слезу. — Мне… Юлечка…

— Врачи предложили операцию сразу, как только я приехала туда в карете скорой помощи, но я, молодая, глупая, самоуверенная, упрямая, но все-таки неопытная, отказалась наотрез. Сама, сама, сама… Шрам портит кожу, после некрасиво будет. Мужчинам такое не нравится — ты только что это доказал, они брезгуют. В почете — гладкая, чистая поверхность. А эту «мерзость» не погладить и не поцеловать. А Костя… — задирает нос, несколько раз облизывает губы. — Костя целует это место. Как будто наслаждается. Он гордится! Гордится мной и сыном. Мой муж уважает мой выбор и не ругает, не дает советы, не говорит, мол:

«Что ж ты, клуша, как обычно, дотянула!».

Он делает мне приятно: облизывает шрам, бережно посасывает кожу, иногда прикусывает, пробует на зуб… Водит пальцами, гладит…

— М-р, хр-р-р, — мычу, завожусь, бешусь, психую и рычу. — Р-р-р-р!

— Мне хотелось доказать, Святослав, что… — через силу улыбается, нервно искривляет губы, смаргивает несколько раз, сбрасывает слезы и, шумно втянув носом воздух, продолжает. — В конце концов, все женщины через это проходят — и я смогу! В карете скорой помощи меня доставили в родильный дом, потому что у меня не было надежного плеча, которое бы… Что мой отец! — дергает плечами, прижимает их к ушам. — Он суетился и бегал. Поддерживал, конечно. Его старшая дочь скоро станет матерью, его счастью не было предела. Но он, черт возьми, сильно переживал, держал меня за руку, шептал на ухо, он помогал, сочувствовал, но… Моя беременность — моя вина, моя проблема. Потому что… Некрасиво, да? Что скривился? Это не мешает мне думать о втором ребенке! Костя скоро станет папой, Святослав. Я…

— Нет! — хриплю с застывшим взглядом.

— Он протолкнет себя. Я помогу ему. А ты…

— Я не смогу отпустить!

— Я его люблю. Слышишь?

Лжет! Нагло врет! Обманывает! Сукой брешет! Специально так говорит, чтобы обидеть разозлить и досадить.

— Тебе разве можно… — пытаюсь опустить глаза, чтобы ей на то место указать.

— Прошло почти четыре года. Врачи сказали, что…

— Нет! — не желаю больше отговорки слушать. — Твоя жизнь и здоровье важнее. Перестань, пожалуйста!

— Я уже забыла, как это было, — отпускает мою голову. — Женщины так устроены, Мудрый. Они забывают плохое, то, что было очень больно пропускают через себя, глубже заталкивают, прячут, за ненадобностью скрывают. Еще бы! — подкатывает глаза, носом шмыгает и благодушно улыбается. — У меня ведь есть прекрасный сын. Его ручонки, глазки-огонечки, его подвижность, непоседливость… Господи! — Юля всхлипывает. — Еще эти чертовы персики. Я их так ненавижу. Они такие колючие, острые, как мелкая наждачная бумага, а он хохочет, когда вгрызается зубками в кожуру. Маленький хищник. Миниатюрный грызун…

— Этот шрам… Объясни, пожалуйста, — бешено вращаю глазами, хлопаю ресницами, коверкаю слова, запинаюсь. — Операция? Ты неправильно или как? Неправильно родила! — последнее шепчу, умоляю, каюсь. — Из-за меня?

— А что прикажешь, товарищ подполковник, делать? Сдохнуть или распанахать мне живот? Господи-и-и! Какая разница? Все закончилось. Замечательный парень растет, взрослеет. Он в войнушку по утрам играет. Такой беспорядок в комнате устраивает. Я его ругаю, а Костя…

— Нет! — не желаю знать.

— А Костя за него вступается. Он любит Игоря, — тяжело сглатывает. — Как… Как своего! Как родного сына. Ты понимаешь?

Я… Я не понял… Я этого не знал!

— Ю-ю-ю… — вякаю недоразвитым козлом, бекаю, сдерживаю рвоту и давлюсь. — М-м-м…

Что сказать? Я с ней херню творю.

Юля громко дышит, пока возится с чистыми вещами. Она неспешно натягивает кружевные трусики, осторожно поправляет резинку, бережно укладывает ее на тот рубец. Пальцами проводит, ногтями поддевает затянувшуюся рану, щекочет кожу, рисует что-то на себе. Всего на несколько секунд пересекается со мной странным взглядом. Но даже этого вполне хватает, чтобы понять, как сильно женщина обижена, как раздосадована, как оскорблена моим грубым отношением и пошлыми словами, которыми я незаслуженно наградил ее.

Отвернувшись от меня, стягивает прилипшую вторую кожу — гидромайку, откидывает и, прикрыв грудь одной рукой, присаживается на корточки. Я поворачиваю голову, слежу за водной гладью, вглядываюсь в противоположный берег, стараюсь не смотреть на обнаженную Юлу.

— Я всё, — возле уха через некоторое время произносит.

— Угу, — возвращаюсь к ней лицом, не смотрю в глаза, гуляю взглядом, спотыкаюсь на том, что рядом, но ее не трогает, соединяю вместе руки, сворачиваю в несколько слоев влажное полотенце и передаю Смирновой сверток. — Возьми.

— Угу.

Общие, холодные, сдержанные, строгие, бедные, скупые фразы…

Куцый интеллект, невнятность, косноязычие, очевидный недостаток моего словарного запаса…

Скромность, ограниченность, стыдливость, стеснение, покорность, смирение, ограниченность, примитивность… Безразличие!

Хочу к чертям собачьим разорвать порочный круг!

— Когда он родился? — стоя лицом к реке, спрашиваю Юлу. — Ты сказала, что ему почти четыре… Когда у сына день рождения?

— Двадцать пятого октября, — сухо сообщает.

Почти два месяца… До четырех чуть-чуть осталось!

Она ровняется со мной, касается плечом, толкает осторожно и чуть слышно шепчет:

— Это конец, Свят. Слышишь?

— М? — не отвлекаясь от воды, бессловесной невоспитанной бестолочью ей в ответ мычу.

— Я ошиблась, когда позволила себе…

— Ты была со мной, Смирнова. Я не Игорь. «Очень-очень» просьба не сработает.

— Это будет подло, Мудрый.

— Подло? — прищуриваюсь. — Рассказать, что такое, например, предательство? На войне, Смирнова, все средства хороши.

— Я ошиблась, — талдычит, настаивая на своем. — Не нужно цитировать «Книгу будущих командиров».

— Я не читал ее.

— Костя сказал…

— Юла, измена равно предательство, — перебиваю, не слушаю и настаиваю на своем. — Между этими понятиями стоит трехстрочный знак гребаного равенства. Забыл, как такое называется. В школе проходили, но здесь, — прикасаюсь пальцами ко лбу, — ни черта не держится. Карты, позывные, пароли-отзывы — пожалуйста, а на остальное — талант отсутствует. Твой отец…

— Это называется тождество, — краем глаза замечаю, как низко, почти согбенно, опускает голову. — Тождественно равно! Я, — задирает руки, взъерошивает слипшиеся волосы, встряхивает локоны, откидывает голову назад и блекочет, — тварь, да?

Я резко оборачиваюсь — к нам сзади приближается надутый и пошатывающийся Смирнов!

— Твой отец идет, — шепчу, скосив на нее глаза.

Юля вздрагивает и отступает от меня. Вот и все! Чужие люди, будто не было между нами ничего.

— Я не забуду то, что здесь случилось, и наш последующий разговор, — скрежещу зубами. — Никогда не забуду! Нельзя…

— Я люблю Костю, Святослав.

Нельзя любить двоих!

— Ложь! Специально это говоришь. Я… — обхожу Юлу и становлюсь прямо перед ней, лицом к лицу, — через многое прошел.

— Твой выбор сознательный, Святослав. Ты кадровый военный, приведен к присяге. Мой дедушка — пожарный, полковник, начальник самой лучшей в городе пожарной части. Мы с детства знаем, что такое долг, честь, чертова обязанность. Мой отец воспитывает будущих пожарных. Он тоже аттестован…

— Я не откажусь, Юла, — настаиваю на своем.

— Помнишь, как я умоляла тебя остаться, быть всегда со мной, найти свое призвание здесь, как ты говоришь, на «скучной и погрязшей в похоти, зажравшейся, прогнившей насквозь гражданке». А ты? Ты был категоричен. Очень убедителен и, Боже мой, как жестоко груб. Я помню каждое слово, Мудрый. Каждое, которым ты меня охарактеризовал в тот день.

— … — подбородком указываю, что к неприятным всполохам из прошлого давно готов.

— Я жалкая!

— Не было такого, — отрицаю. — Это ложь!

— Скучная!

— Я такого не говорил. Юль, что с тобой?