Еще разок заверить в том, что никто ничего о том, что здесь случилось не узнает?

— Юль, я ведь не смогу такое забыть.

— Ничего не было. Показалось!

— Смеешься? — поднимаю бровь. — Не удастся убедить, что это был сон. Я не спал. Не спал… Перестань. Зачем меня запутываешь, к тому же и сама хромаешь.

— Ты грезишь, Мудрый? Принимаешь что-то? Ты на принудительном лечении?

— Нет, — мотаю головой.

— Посещаешь психолога. Забыл?

— Там просто разговоры. Леся не предлагает рецепт.

— А-а-а! — еще один рывок. Безуспешно и без толку. — Пусти, кому сказала?

Иду в атаку, подкидываю брючину, по мягкой ткани руками шустро перебираю и подтаскиваю Смирнову к себе.

— Не отпущу, — квадратно выгнув губы, показываю ей зубы. — То, что произошло, я буду считать за долгожданное начало.

— Нет! — сверкает темно-серым взглядом.

— Да, — заметно убавив звук, настырно отвечаю.

— Нет.

— Да, Юла, да.

Да! Да! Да! Черт ее возьми!

— Пожалуйста, — открыто демонстрирует обречение и громко выдыхает. — Я не уйду от Кости. Я ведь замужем. Несвободна. Я его люблю. Понимаешь? — односложные фразы и кошачий взгляд.

— Только это останавливает?

— Господи! — всхлипывает и наконец-то отпускает импровизированный канат. — Этого, по-твоему, недостаточно? Очень мало? Доведем до круглого, что ли? Святослав, пожалуйста, отпусти меня.

— Что случилось? — отшвыриваю в сторону утратившие призовой интерес Юлькины штаны.

— Не понимаешь?

— Нет.

— Мне холодно, — обхватывает себя за плечи, растирает ткань, оттягивает несильно рукава, но тут же отпускает, шлепнув резиной по замерзшей коже.

— Неплохо бы переодеться, — глазами ей показываю на то, что через несколько минут может стать причиной простуды или отыграться воспалительным процессом снаружи и внутри. — Сменка есть, дитя речной природы?

Юля положительно кивает.

Трусы с начесом и бюстгальтер на меху, по-видимому, в наличии, а вот раздевалки, в которой вышедшая из местной пены Афродита может это все надеть, здесь к ее огромному сожалению, а к моей нескрываемой радости, в упор вообще не наблюдается. Поднимаю отброшенное Смирновой большое полотенце и, расставив руки, раскрываю махровый занавес перед ней.

— Это не смешно, Мудрый, — говорит дрожащим голоском.

— Давай, строптивая. Как в далеком детстве. Мама ведь держала покрывало, пока ты, сопя двумя сопелками, натягивала чистые трусы. Песка, правда, накидывала сверху, потом вытаскивала из задницы задравшуюся ластовицу вместе с обломками ракушек и кусочками прочей ерунды. Смешно, конечно. Но я убедительно серьезен как никогда, Смирнова. Вообще не издеваюсь. Посмотри на меня. Можно сказать, что у меня растянуты улыбкой губы? — сразу становлюсь серьезным, будто выполняя команду «Смирно», мой взгляд безумный, немного отрешенный, а сам я, вытянувшись струной, смотрю куда-то прямо, через Юлину макушку, слишком вверх через все-все деревья и кусты. Общий вид вынужденно обреченный, но это никому ненужные детали и попытка вызвать жалость у того, для кого старательно несчастного изображаю.

Итак:

— Будешь дрожать или воспользуешься тем, что я предлагаю. Смирнова, мы только что занимались любовью, — тут же осекаюсь, потому что вижу напряжение с противоположной стороны, — на середине реки, — замедляя речь, начинаю заикаться, путаться в деталях, на ходу выстраивая предложения, подбираю тщательнее слова, щадящие тонкое устройство дамочки, к которой обращаюсь, — а сейчас ты строишь стеснительную недотрогу и делаешь усердно вид, что ни хера не было, при этом настаиваешь на том, что у меня проблемы в голове, в то время как ты, святая женщина, переживаешь за поруганную этим мерзким типом мужнюю честь. Ты изменила пидору. С этим надо свыкнуться. Принять-простить и, — пошленько хихикаю, — еще разочек повторить. Все! Все прекрасно понимаю! Готов ждать столько, сколько скажешь. Но ты изменила, не задумываясь о последствиях. Ты двигалась туда-сюда, прыгала на моей ладони, самостоятельно насаживалась на пальцы, течной сучкой облизывала мою шею, задирала ноги, напирала на бедро. Я не был в тебе, в том общепринятом смысле, — набрав темп и подкинув сухих дровишек в костер, сооруженный персональной наглостью, ни на секунду не останавливаюсь, слова строчу, как из пулемета прошиваю вражеский окоп, — но то, что было… Было очень круто! Страстно, понимаешь? Юля, у нас был самый настоящий секс. Хочу, чтобы ты это признала, согласилась и пообещала…

— М-м-м, — поджав кулачки к губам, молочной телочкой мычит.

— Есть, что возразить, я так понимаю?

— Не изменяла, не изменяла, не изменяла. Черт побери! — шепчет, находясь в горячке, что ли, при этом размашисто мотая головой. — Ты неправильно все понял.

Да куда уж правильнее? Доходчивее? Больше? И понятнее?

— Мне нужно извиниться, да? Прости, прости, прости, пожалуйста, — лепечет, скользкой многоножкой извиваясь. — Я не хотела, но ты… Ты это начал. Ты не оттолкнул. Ты воспользовался ситуацией. Ты меня из этой чертовой воды не выпускал. Пугал, толкал на глубину, хотя прекрасно знал, что я уже замерзла и хотела, кстати, выйти.

— Погрелась, я так понимаю. О мое тело ты натиралась, чтобы согреться и не схватить судорогу на глубине? Костер ты вряд ли бы развела на берегу, а тут я удачно подвернулся. Ты пристроилась и не сопротивлялась. Скорее, наоборот, Юла. Ты ни разу не сказала «нет». Оглядывалась, дергалась, боялась, чтобы ненароком никто нас тут с поличным не застукал. Ты суетилась. Так хотела кончить, поскорее, сочнее, экспрессивнее, с размахом, что ли. Тебя завела опасность, Смирнова. А вдруг, например, из этих кустиков выскочит твой отец или мать погрозит пальчиком, или твой Кощей подергает свой шланг, пока… Да чтоб тебя! — взбесила, стерва. Я почти ору, хоть и в неполную мощность, соблюдая правила поведения, сучий этикет в осеннем лесу, когда остаешься с местной флорой-фауной наедине. — Ты! Ты! Ты предлагала себя мне. Я взял. А что? Должен по сто раз у суки спрашивать, как ей угодно спаривание провести…

— Зачем ты? Все ведь было не так, — жалобно лепечет.

— Не так? — прищуриваю глаз. — Ты под градусом, Юла? Как твой отец. Ну-у-у, теперь все ясно и понятно.

— Ты преградил дорогу, — начинает медленно доходчиво дебилу разъяснять.

Нет возражений. Все бесспорно. Мне нечем крыть — это мощное замечание. Живой шлагбаум под два метра ростом означает:

«Юля, стой!».

Меня терзает несколько иной вопрос. Стоить ли сейчас замешкаться, наивно закатить глаза и вечно удивленной буквой «о» раскрыть ротяку, дабы глупенькой улыбкой стерву полоснуть? Надо сдерживаться, надо слушать, опускать вниз уголки губ, чтобы только не заржать, прослушивая ту чушь, которую она, не стесняясь, произносит.

— Места мало? — вожу башкой. — Не знала, как контуженного громилу обойти? — парирую, не щадя рублю ее словами.

— Ты…

— Что я? Какого ты трусила буферами здесь? Визжала, изображая недотрашку. Это поведение семнадцатилетней шлюшки, которой не достает мужского внимания, а у нее, бедняжечки, между ног уже зудит. То, что ты организовала в той пучине даже флиртом тяжело назвать. Ты напрашивалась на член, Юла. Теперь есть маленький, но животрепещущий вопрос.

— Как ты груб, Мудрый, — всхлипывает и качает головой.

— Детка, после того, что было несколько минут назад, ты вполне можешь величать меня Святом. Святиком — юрким пальчиком!

— Боже! — всплескивает руками, закрывает рот, впиваясь пальцами в странно сдувшиеся и потерявшие румянец щеки.

— Когда отваливаешь, ловишь кайф, настраиваешься на нирвану, посещаешь с дружеским визитом какой-нибудь астрал, при этом дергаешь ногами, вопишь, скулишь и хрюкаешь, моментально вспоминаешь сокращение. Свят! Свят, Юла! Приди в себя. Ты спала со мной, а только вот повторила, вспомнив то, что между нами до твоего гребаного замужества было.

— Прекрати сейчас же! Немедленно! — ногами взбивает речной песок до устойчивых бисквитных пиков.