— Смотри не утони, Юла, — хмыкаю и заваливаюсь на спину, уставившись в голубое безоблачное, но уже осеннее небо, стараясь не смотреть туда, куда намылилась Смирнова, повиливая румяными яблоками наглых ягодиц.

Издевается? Специально приперлась? Решила внешним видом поразить? Так надо было снять эту кофту, под которой я досконально помню, что, когда и где. Прислушиваюсь к звукам, доносящимся со стороны реки. Юля пищит, плещется, истошно вопит, потом вдруг замолкает, когда ныряет в темную гладь воды. Она прекрасно плавает. Это тоже помню.

Мы были с ней… Чуть дальше и, естественно, не здесь. Смирнова наравне со мной преодолевала большие водные просторы. Иногда, конечно, притворялась, изображала умирающего дельфина или раненого китёнка, которому требовалась помощь друга по спинному плавнику. Она пищала, демонстрируя «SOS» на собственный манер. Юля забиралась мне на шею, впивалась пальцами в мои волосы, наклонялась, целовала лоб, щипала брови, обрисовывала контур глаз, придавливала щеки и, обхватив мой подбородок, поднимала лицо к себе. Целовала в губы, при этом по-собачьи облизывала кожу, затем прикусывала скулы и оставляла персональные красно-фиолетовые метки на моем лице. Смирнова болтала ногами, наставляя россыпь кровоподтеков мне на ребра, укладывая пяточки на печень, взбивала случайно застоявшуюся рядом желчь.

«Да сколько, твою мать, это может продолжаться?» — с таким вопросом приподнимаюсь, прикрыв один глаз, изучаю картину, которая не снилась маринистам в самом страшном сне.

Чертова майка сильно облегает тело, выставляя мне на обозрение все прелести Юлы. Идеальная бесхвостая русалка, вылезшая из пучины на земную твердь. Есть, видимо, на то причина. Это что-то из разряда очевидное-невероятное. В скором времени определенно быть большой беде!

Стягиваю обувь и в чем есть — в домашних штанах и растянутой футболке — направляюсь к водной кромке. А Юля прекращает скачки на отсутствующих волнах, сучкой настораживается, задирает лапку и прижимает к заднице подобие витого хвостика, когда вдруг замечает и, я уверен в том, прекрасно понимает мое однозначное намерение по отношению к себе.

Вода прохладная, но льдом не обжигает. Ступаю мягко, стараюсь не поднимать ил и не гнать волну. Смирнова, похоже, начинает истерить и метаться из стороны в сторону, пытаясь появившуюся преграду шустро обойти.

— Ты права, — через зубы говорю, — парное молоко.

— Я уже выхожу, Святослав. Желаю тебе хорошо поплавать. Пропусти!

Э-э-э-э, строптивая девица, пожалуй:

— Нет!

Вижу, как спотыкается, на обе тонкие ноженьки хромает, водит пальцами по воде, как будто что-то от себя отталкивает, убирает ряску, очищает путь-дорогу мне.

— Я все, — порывается увильнуть от преграды справа, я тут же пресекаю сей порыв. — Что ты творишь? — рычит, насупив брови, с яростью во взгляде встречает мой прорыв. — Отойди! — подпрыгивает и вынужденно отступает. — Я… Я хочу выйти. Замерзла! Ты что, глухой? — взвизгивает очень своевременный вопрос.

— Иди туда, — кивком указываю через ее плечо.

— Там глубоко.

— Ты хорошо плаваешь, — продолжаю наступать.

— Я не хочу, — мотает головой.

— Приходится ужимать свои хотелки, Юленька. К тому же, как сказал твой отец, моей недоразвитой хотелке еще расти и расти.

— Прекрати! Я буду кричать.

— Не накричалась, что ли?

— Я ничего не понимаю.

Я наконец-то подхожу вплотную к ней. Под водой ловлю ее руку и бережно сжимаю тонкое запястье, окантованное эластичной плавательной тканью.

— Человека с жабрами изображаешь? — массирую выпирающий пястный шарик.

— Отпусти, — дергается, да все без толку, только воду колошматит, спотыкается и почти летит ко мне.

Это лишнее! Отхожу и, выставив вперед свою вторую руку, придерживаю ласточкин полет, не давая шанса птице приземлится грудочкой на дно.

— Держи дистанцию, Юла. Не хватало сплетен о том, как добропорядочная Красова ублажает в грязной речке мальчика, которого ни во что не ставит. Какого черта вылезла сюда? — ловлю ее второе запястье и под водой удерживаю обе от меня на расстоянии своей вытянутой руки.

— Освежиться пришла. Я выросла здесь. Поэтому всегда хожу на эту речку, Мудрый. Еще почему? Наверное, потому что Игорь отдыхает, а я, естественно, свободна от домашних дел. Дневной сон для ребенка полезен, а мне здесь нечем заняться…

— Так вали, голубушка, домой, — шиплю, полосуя стерву взглядом. — Ах, да! Там холодно и скучно без любви.

— Все сказал?

— Нет.

— Что еще? Давай, не стесняйся.

— Не покупай моему сыну оружие, — и быстро добавляю вежливость, подкрепляя просьбу простым обыкновенным словом, — пожалуйста. Хорошо?

— Больной! — подкатывает глаза и в поднебесье уставшим голосом рычит. — Какое оружие? Пластиковую фигню, которой застрелиться можно только, если очень сильно постараться. Он мальчишка, любознательный и быстрый, ему интересны разные игрушки. Дети так развиваются, Мудрый. Руки убери!

— Пистолеты?

— Ты постриг, что ли, принял? Строишь из себя монаха? Забыл, чем промышлял?

— Я не хочу, чтобы он держал в руках даже игрушечное оружие. Юль, это единственная просьба. Мне не нравится, что он носится с этой хренью, щелкает, пусть искусственным, затвором. Он наставляет оружие на Сергея, на тетю Женю.

— На тебя? — затихает, высказывая очередную чушь.

— Я этого не боюсь.

— Ну да, ну да. Ты под Господом ходил. Да-а-а-а, сильно приложило, Святослав.

— Не смей покупать ему… — встряхиваю под водой нашу сцепку. — Смотри на меня, когда я говорю.

— А то что?

— Считаю, что пользы от этого Игорю не будет. Мальчики прекрасно находят себя в других сферах, выбирая спокойное занятие по душе.

— Прикажешь куколку ему купить? — поводит плечами, предпринимая очередную безуспешную попытку к нереальному освобождению.

— Костя — архитектор?

— Костя?

— Твой мудак — строитель?

— Пошел ты, — вертится волчком, оправдывая свое прозвище.

— Иди сюда, — отпускаю руки, сразу переключаюсь на талию, сжимаю и притягиваю к себе.

Она вращает головой, как сумасшедшая, соскучившаяся за ударной дозой транквилизаторов или еще каких-либо сильнодействующих рецептурных препаратов.

— Юль, купи ему конструктор. Пусть, — прихватываю губами влажный лоб, — строит, а не разрушает. Не крутись!

— Ты лицемер, Мудрый. Ты военный человек, а чушь лепечешь, за которую тебя, не прикладывая больших усилий, лишь по записи, можно под трибунал подвести.

— Трибунал?

Она хоть понимает, что это такое?

— Это детские игрушки, а он мальчик, маленький мужчина, мой будущий защитник.

— От больших мужчин?

— Понимай, как хочешь. И не смей командовать. Ты не имеешь права давать советы, строить из себя учителя, постулировать то, что мне следует делать с собственным ребенком. Игорь — добрый мальчик, он различает все цвета. И то, что он не выдал нашу тайну…

Тут, конечно, молодец!

— Он не сказал? — опускаю голову. — Юль, он тебя не сдал?

— Сдал меня?

— Нас. А ему точно четыре?

Херню сейчас сморозил — понимаю.

— Пока нет. Я все спокойно объяснила и попросила никому не говорить.

Это очень интересно! Вероятно, мой сын в полной мере ознакомлен о возможных детских появлениях на свет.

— Он умеет хранить секреты, — убедительно заверяет.

— Не верю, — вожу подбородком по влажным волосам. — Дети болтливы. В любом случае, мне плевать, какой приход получит Красов, когда сын все разболтает. Он расскажет, Юлька. Потому что я не намерен останавливаться и буду целовать тебя при каждом удобном или неудобном случае. Пусть пидорка инфаркт прихватит, например.

— Все сказал?

— Э-э-э, да. О пистолетах договорились? — немного отстраняюсь, чтобы сверить зрительный ответ.

— Нет.

— Не понимаешь, да? Или делаешь вид? Назло, специально? Лишь бы было так, как ты сказала? — облизываю Юлькин лоб, запуская нос во влажную макушку. — Потому что ни черта, красавица, не знаешь. Я хочу, чтобы он был спокойным, уверенным, счастливым человеком. Пусть он будет лучше нас. Лучше тебя, лучше меня. С персиками это, черт возьми, серьезно? Он прется по ним, словно тренирует чертову зависимость. Как такое, блин, возможно? А что по свежим?