— Я не знал о том, что она была беременна, тетя Женя. Я бы никогда…

— Вы вместе, сынок. Что еще?

— Зачем Вы разрешили ей выйти замуж за Красова?

«Она умирала, Святослав!» — сказать или промолчать, пустить на самотек и сделать козью морду, приправив образ пошлыми словами:

«Пусть этот маленький в неведении живет»?

— Это было ее решение, Свят. Никто не принуждал. Слышишь? Мы бы не посмели на чем-то там настаивать. И потом, — зачем-то про себя считаю и где-то на разумной «пять» внезапно снова продолжаю, — брак с Костей был лучшим, что ей помогло пережить твою… Прости, пожалуйста… Пропажу. Мы не могли представить, что ваши чувства настолько сильны и…

— Неубиваемы? Несживаемы? Неуничтожаемы?

— Поверь, мальчик, это дорогого стоит. Но ей нужно было дальше жить, а если глоток свежего воздуха, да сделанный полной женской грудью, это тот добровольный, — делаю упор исключительно на нужном слове. — Слышишь, Святослав? Добровольный брак! То никто не стал бы оспаривать их желание. Мы поддержали решение Юлы и приняли Костю в семью. Он отличный человек. Мне жаль, что так вышло.

Мы приняли его в семью? Зачем я нагло вру? Костя никогда из нее не выходил. Он в ней родился и был всегда своим… Никто никого никуда не принимал. Чувства Красова к старшей дочери давно известны, прозрачны, очевидны и ясны. Всем, между прочим. Всем-всем собравшимся здесь и сейчас по важному и радостному случаю.

— Я понимаю… — он сильно сглатывает, дергая кадык, прикрывает веки и по-собачьи наклоняет голову на бок. — Я все понимаю, но не могу смириться.

— Это плохо, мальчик, — качаю головой, пока наглаживаю пальцами его гордую щетинистую скулу. — Я не умею прощать, Свят. Так мой отец когда-то говорил. Вернее…

Бабушка! Бабуля умоляла научиться жить и отпускать. Не знаю, если честно, пришло ли с возрастом умение, хотя…

— Вы самая добрая женщина на свете, тетя Женя. Вы не замечаете херни, которую творит Сергей и я, если честно, от него не слишком далеко ушел. Я ведь редкий пакостник, Евгения…

«Мелкий поросенок, все тот же крошка-свинтус» — и тем не менее я так его люблю.

Но Мудрый в этом тоже прав. Да уж! Мой муж по части нашкодить и разбросать следы случайного как будто бы несчастия по всему периметру, насыпав крошки по углам, фактически подсунуть мне под нос доказательства своего неадекватного преступления, — великолепный и непревзойденный ас.

— Иди к жене, — легко отталкиваю от себя. — Ждет уже, — кивком указываю через его плечо.

Модное свадебное платье с недлинным шлейфом, выставляющее мою малышку в очень выгодном свете, развевается на ветру. Юля вздрагивает, явно сокращается, а после потирает плечики.

— Согрей ее. Дрожат ручонки. Господи, выдумали эти свадьбы, — ворчу старухой. — Давайте в дом! — кричу, вращаясь вокруг себя. — Лёшка?

— А? — горланит деверь.

— Все в дом! Сергей! — машу ему рукой.

Напрасно! Он и так ко мне идет.

— Чего ты раскричалась? — теперь на ухо осторожно произносит. — Я тебя уже боюсь. Ты что-то сегодня очень грозная, чикуита. Давай, наверное, сбавь кубинские обороты. Растерзаешь гостеприимством. Что я потом буду в объяснительной писать? Жена задрала уютом и накормила до отвала благодушием? Знай меру, команданте. Харе командовать. Пусть люди веселятся. Тут все свои. Это я к тому, что с ними мы сочтемся, в случае чего.

— Не лето, Сережа. Холодно, — дергаю плечами. — Детвора одета, а Юлька с голыми плечами…

«Господи!» — щелкнув основательно зубами, я закрываю рот, широко распахнутый то ли от мышечной слабости, то ли от изумления.

Свят кутает Юлу в свой выходной пиджак, с нажимом гладит плечи, обнимает и фиксирует подбородком в точности перед собой.

— Да уж… — ворчит Смирнов. — В дом! — теперь орет. — Князь, давай за мной!

Игорь кружится, прикладываясь головкой о ноги застывших, слегка поплывших от полученного счастья, ничего не замечающих, слегка контуженных ударом чертовой судьбы своих родителей, а после, нащупав небольшой баланс и утихомирив стойку, внучок обхватывает мелкими ручонками двух взрослых, которых, по-моему, огромными клещами не разнять.

Я не сторонница ярких праздников, грандиозных шоу, шумных мероприятий, традиционных сборов и тому подобный мишуры, но тому, чему сегодня мы всей большой семьей стали приглашенными свидетелями, я очень рада. Если откровенно, тяжело такое состояние нужными словами описать…

Ворочаюсь в кровати. Туда-сюда, туда-сюда. Обниму сопящего Смирнова — оттолкну его. Закину ногу на большое тело — пну пяткой в зад. Уткнусь лицом в хребет — пощекочу каждый позвонок, оближу, понюхаю и даже прикушу, приложив теплую мужскую кожу себе на зуб.

«Я тебя люблю, Смирнов!» — хихикаю и тут же добавляю. — «У! У! У!».

«Он мой мужчина. Первый! И чего уж там, единственный и неповторимый!» — забросив руки, обхватываю все еще гибкое и жилистое тело, пытаюсь притянуть к себе. Тужусь, тужусь, тужусь… Затем кряхчу, шиплю и даже пукаю. — «Да что ж ты за козел такой!» — сдаюсь, срываю все попытки и подползаю ближе. — «Спишь? Спишь, Сергей?» — приподнимаюсь, чтобы заглянуть в его лицо. — «Уйду!» — давлю на кончик раздающегося от дыхания носа. — «Брошу! Разведусь! Навсегда. Я устала от всех издевок и никак неуменьшающейся с сединой твоей открытой дури. Ты жуткий, безобразный. Бессовестный мужчина, которому на все насрать. Как так можно, милый? А? А? Молчишь? То-то же. Молчи и слушай. Что-что? Ах, тебе, похоже, нечего сказать!».

— У тебя проблемы, чика? — не раскрывая глаз, Смирнов вытягивает ноги и, как чахлый йог, сильно прогибается в пояснице. — Отодвинься, чика. Я девственник, а ты неприкрыто клеишься и нагло совращаешь. Я тебя боюсь. Ты сделаешь мне больно, а я свой кончик безвозвратно поврежу. Капать будет, что прикажешь тогда делать?

«Невыносимый! Вот же сволочь!» — про себя пищу.

— Сереженька, — подпрыгиваю, расколыхивая нас, мотаю головой и по его лопаткам бью ладонью.

— Ну? Давай потише, женщина. Дом спит, а у тебя приход? Чего тебе, кубинка? Блин, Жень, у нас говёная семейка. Ты не находишь?

— Больной, что ли? — упираюсь ногами, согнутыми в коленях, в позвоночник и чашечками по хрящам стучу. — Выбирай выражения, когда об этом заикаешься. Иди к черту. С тобой поговорить, Серый, одно неприкрытое удовольствие.

— Ладно-ладно, — он резко переворачивается и не дает мне дальше отползти. — Я себя ругаю, чика, — внезапно произносит зловещим жутким шепотом. — Если бы ты знала, Женечка. Я…

— За что?

— Ты, наверное, права.

— В чем?

— Я где-то в глубине души надеялся, что Мудрый… — он замолкает, выставляет ухо, прислушивается, а затем пошленько хихикает. — Они там уже закончили?

Вот же… Гад! Специально заостряет на чем-то нехорошем мое и без того неприкрыто возбужденное внимание. Муж нагло врет, когда пространно сообщает почти каждое утро во время обязательного марафета, что слышал, как молодежь «разламывает, твою мать, хорошую кровать». Дом старый, крепкий и с великолепной звукоизоляцией.

— Заканчивай завидовать, Сергей.

— Это да! Я тоже хочу, — он подползает ближе. — Попробуем?

— На что надеялся, Смирнов? — я выставляю руки, ладонями предупредительно амортизирую мужскую надвигающуюся грудь. — Ничего не будет!

— А почему-у-у? — гундосит муж.

— Что ты хотел мне рассказать…

«Он постоянно говорил о ней. Жень, это тяжело пересказать. Все предложения начинались с одной лишь фразы: „Как Юла? Когда она приедет? Как у нее дела?“. Что он пережил? Черт, черт, черт! Это не вопрос. Я неправильно формулирую. Он через что-то жуткое прошел. Ты знаешь, какой он был? Нет? Нет, Женька, ты этого не видела и, слава яйцам, ни хрена не знаешь. К нам Свят приехал оклемавшимся и набравшим вес. Я… Я ведь не узнал мальчишку, которого на этих вот руках держал. Он… Только никому, чика! Пообещай мне…».

Конечно, я клянусь.

«Он рыдал, детка. Он плакал, как маленький ребенок, вот на этом плече. Сильный мужчина был раздавлен чем-то, что до конца не отпускало. Что он видел там, что так сильно напугало? Я пригласил его к нам. А куда, Жень, куда он должен был пойти? Ни кола, ни двора. Еще эти закидоны с тем новым званием. Святослав не вышел к руководству, вернее, он их не принял. Это прямое неподчинение, жена. Представь на одну секунду, к чему это могло привести. Он ведь под присягой, да без рапорта. А руководство зорко бдит невыполнение приказов и отсутствующее раболепие. Пиздец! Я думал, это трибунал, а потом — разжалование или, твою мать, расстрел. Что он натворил, чикуита, что так страшно восстанавливался? Юлька поддерживала Свята на плаву. Я соврал тебе про сына, когда сказал, что князь способен воскресить из пепла почти сгоревшего отца. Наша дочь, и только, твою мать, она, каким-то образом держала с ним связь, искусно настроенную на что-то личное и почти незримое. Я это понял после того, что увидел в той казарме. Тот тесный быт, необустроенность, и даже нищета. Там ведь ни хрена не было, кроме стен и подходящей для простой стряпни мелкой кухни. Но как они слушали друг друга, как подхватывали друг за другом предложения, как заканчивали чертовы слова, как смотрели, когда считали, что никто не видит, как жестами общались, как… Там много этих „как“, жена. Я говорил, что видел настоящую семью? Блядь, чика, это точно было наяву и никак не на бумаге. Понимаешь? Плевать им на тот ядреный штамп. Мой батя называл мать женой, когда они супругами по сути дела не являлись. Откуда знаю? Я хорошо считаю, Женька. Он не шутил, когда на серьезных щах преувеличивал их срок совместной жизни. Он… А-а-а-а! Женя, отец был с матерью со своих шестнадцати лет. По крайней мере, я на досуге лично посчитал. А еще… Погоди-погоди. Сейчас закончу. Опять про Мудрого. Что со мной?».