— Что с тобой? — повернувшись к своему окну, шепчу, лениво двигая губами.

— Велихов… — в ответ рычит Ланкевич.

— Считай, что это старческое, но я полагаю, что так себя не ведут. Если это, конечно, не блажь или придурь. Тебе следует вернуться в контору и принять дела. Немедленно. Довольно, старичок! Ты чересчур раскис, размяк, Мишаня, и превратился во что-то непонятное. В кисель на жирных ножках. Прости, другое сравнение на ум быстро не пришло. Мне нужны скупые факты, четкие доводы, а не размазанные по тарелке объяснения, если я тому виной, то хотел бы знать об этом. Если какое-то неприятное событие или проблемы со здоровьем, то поделись… Я могу помочь! Если дело в задравшихся пацанах, то я обязательно поговорю с каждым, и мы гуртом разрулим любой тупик. Пристрелим кошку, которая между ними пробежала…

— Пиздец! Какое охренительное самомнение, Гришок, — он обрывает меня. — По-прежнему считаешь, что шар земной вращается, потому что ты по утрам глаза распахиваешь и любезно разрешаешь балаган, всего лишь двинув мизинчиком на своем копыте? Ты в чем-то виноват? Решил что-то рассказать, покаяться или от пресыщенности и счастья дурью маешься? Ищешь, где выгребная яма глубже, чтобы в знак солидарности по нос туда залезть?

— Не переводи стрелки, — скребу пальцем по кожаной дверной обшивке. — Считаю, что…

— Заткнись! Я устал, Велихов, от твоих решений и мудрых мыслей. Ты зажравшийся болван, у которого до такой степени все хорошо, что не знаешь, как себе еще подгадить, чтобы выпросить чуточку внимания. Ты с жиру бесишься, Гришаня, потому что у тебя все в шоколаде и просто ох.ительно великолепно. Ты везунчик, в этом все дело. Но тебе чего-то не хватает? Экстрима, вероятно? Ты плесневеешь и копаешься в чужом дерьме. Ты лезешь людям в душу. Вкури, старик, нет никаких секретов. Я задрался распутывать чужие проблемы и вытягивать угодивших под каток правосудия, с умным, слегка одухотворенным видом цитируя бесконечные параграфы в статьях, декламируя трехстрочные предложения в пунктах и подпунктах. Пенсия, Григорий, меня сильно манит. Хочу быть дома и валяться на диване, переключая пультом триста двадцать пять каналов цифры, за которую плачу большие бабки, а каждый раз стопорюсь, когда ищу кнопку, на которую должен нажать, чтобы прыгнуть с музыки на сношающихся в Африке слонов. Хочу быть один, в тишине и спокойствии… Много, видимо, хочу? Ты, братишка, тут же напоминаешь о себе своим присутствием. Что тебе надо? Скулишь целый вечер, как вроде…

— Вернись в контору, Миша. Перед подчиненными неудобно, — перебиваю язвительную речь Ланкевича. — Это дело твоего отца, а ты плюнул на то, что он строил, чему нас учил с тобой и к чему сам стремился. Порадовался бы Андрей, если бы увидел, как ты, жирдяй, погряз в мечтах о продавленном кожаном диване, на котором греешь свой рыхлый зад, потому что типа устал от нарушителей закона. Гормоны, видимо, шалят! БАБА!

— Им хорошо с тобой, — похоже, он меня не слышит и отворачивается, когда я обращаюсь к нему лицом.

— Кому?

— Подчиненным, Гриша, тем, кто служит в твоей адвокатской конторе, — раскрытой ладонью вкруговую водит по своему колену.

— Моей? — таращусь на него. — Я в шоке!

Мы словно семейная пара, расстающаяся по обоюдному согласию, потому как за столько лет брака сварились и перестали друг друга понимать. Нам лучше врозь, чем вместе. И чтобы не доводить дело до суда, встречаемся на нейтральной полосе, правда, в присутствии безмолвного арбитра, крутящего баранку и осторожно приглядывающего за нами через узкую полоску зеркала заднего вида.

Мой старый водитель по-прежнему со мной и на своем рабочем месте. Сейчас я то и дело замечаю его обеспокоенный взгляд и сдвинутые брови. Подмигиваю почти седому Вадиму и качаю головой в знак того, что все хорошо и все идет так, как надо, согласно плану.

— Не впечатляйся, Велихов. Я привел свое обывательское наблюдение. Это не криминал, — спокойно продолжает говорить партнер. — К тому же вы прекрасно справляетесь. Мне даже не к чему придраться, Гришаня. Вадик? — вдруг обращается к тому, кто следит за нами через свой «объектив».

— Я слушаю, Михаил Андреевич.

— Ты не устал от Велихова? Он такой занудный на старости лет стал. Тошнит всю дорогу.

Водитель не отвечает, лишь хмыкает и поворачивает голову, обращая свой взгляд в боковое окно.

— Он ко мне привык, Ланкевич, — отвечаю за Вадима. — Не цепляйся к нему.

— Привычка, привычка… Вторая натура? — друг глубоко вздыхает, а затем снова обращается к водителю. — Тормозни-ка, пожалуйста, здесь, — Мишка крутит головой, прищуривается и внимательно, даже с интересом осматривает обстановку. — Запрещающего знака нет?

Машина тянется, немного сбавив скорость, а Вадик ждет подтверждения на остановку от меня.

— Делай, как Мишка говорит, — киваю и опять встречаюсь взглядом с человеком, с которым всю жизнь катаюсь в суд, в полицию и по личным делам, эксплуатируя служебную машину.

Автомобиль останавливается там, где мы «загадали», а Ланкевич вдруг просит персональной аудиенции у водилы. Захватив телефон и сигареты, тот выбирается из салона, оставив нас.

— Я буду говорить, Велихов, а ты просто слушать. Не перебивай и не вставляй свои мудрые рекомендации. И не смей, — он дергает меня за руку, — давать добрые советы или как-то шантажировать, угрожать или что-то комбинировать. Ни хера не выйдет! Мы сто лет знакомы, я научился отбивать твои поползновения. Предупреждаю, станет только хуже, если ты раскроешь пасть!

Какого черта он сейчас нагородил?

— У меня рак, Велихов, — вдруг спокойно и негромко произносит. — Я умираю, хоть с виду вполне здоров и даже, как ты успел отметить, поправляюсь. Полгода, возможно, год, но, — криво усмехается, — не больше.

— Бля-я-я, — брякаю грубость невпопад, нарушая не данное лично слово о том, что буду просто слушать, выполняя роль немого и недалекого болванчика.

— Заткнись! — шипит друг. — Черт тебя возьми! Что ты за дерьмо? Мне эти возгласы на хрен не упали. Ты достал вопросами, вот я и удовлетворяю твое любопытство. Но нет, теперь ты намерен дальше волну разгонять…

— Мне жаль, — прикрыв глаза, говорю.

— Велихов, будь, сука, человеком, а не машиной, не металлической херней с микросхемами в башке, насаженной на титановый прут. Я тебя прошу-у-у, — он водит головой и воет.

Воет, чтобы заглушить мои слова сочувствия, а мотает головой, чтобы вызвать головокружение, возможно, потерю ориентации в пространстве и наконец-то получить закономерный обморок и отдохнуть от моего присутствия.

Ланкевич хнычет, как ребенок. Мужик скулит и стонет. Это ведь что-то значит? Он плачет. Плачет сильный и когда-то чересчур веселый и беззаботный человек, а сейчас тот, кто получил смертельное наказание не за что-то… А для чего-то? Пошловатая философия с циничным оттенком и еще какой-то хренью о том, как мы над собой всю жизнь растем, а на своем закате с улыбкой на губах тихо загниваем.

— Я не лечусь, Велихов, — Мишка продолжает. — С меня хватит! Ни хера всё равно не помогает, а я трачу оставшийся жизненный ресурс на восстановление после очередного курса «волшебной» терапии. Я хочу прожить причитающийся мне остаток, сцепив зубы и улыбаясь каждому дню, но не под капельницами с бурдой и иглами толщиной с мой палец, от которых у меня стабильная омерзительная рвота и ничем не перебиваемый металлический привкус во рту, словно я сам себя жру. Кровь из десен, языка и щек… ГРИША! — орет мой лучший друг. — Ты понимаешь, что я говорю?

Чем я могу помочь? Чем? Чем? Я, сука, очень необдуманно предложил себя, а на самом деле… Обхватываю его и прижимаю к своему телу дергающегося в адовом припадке когда-то здорового мужика, а сейчас слабого человека, пожираемого изнутри ужасной, никак не поддающейся лечению, хворью. С бессмертием тяжело бороться. Его бы только покорить, да смельчаки пока что не нашлись. Все мы трусы…

— Егор… Егор… — хрипит мне в шею лучший друг. — Ты хороший человек, Велихов.