Мне стыдно, значит, я пока что жив и полностью отдаю себе отчет в том, что правильно, а что противоречит простому человеческому кодексу:
«Не влезай, не встревай, не мешай, не убий, не обмани и не навреди», а про прелюбодеяния я предусмотрительно забыл. Это живое и естественное дело! В том, конечно, правил нет, зато имеется половой учет.
Так вот, мой личный кладезь моральных знаний — почти Божьи заповеди, однако все же с маленькой оговоркой! О них я вспоминаю исключительно тогда, когда речь заходит о моих детях, а на себя в тот момент плевать.
Мои ребята — самые лучшие и исключительные, но их поведение зачастую противоречит тому, что я в действительности думаю и чему учил их, пока они не вылезли из молочного и щенячьего периода. Сейчас мы как будто говорим о порядочности или об иллюзии существования таковой? Нет, это, как оказалось не про Петьку. Я зря на это надеялся, когда сам с собой о старшем сыне речь завел. Считаю ли я его поступок омерзительным? Нет! Скорее, несвоевременным и импульсивным. А вдруг… Вдруг он так себе испортит только-только начинающуюся жизнь? Сломает и себя, и Нию. Что тогда будет с нашим хлипким миром?
— Мне действительно неприятно, что так вышло с Егором, — продолжаю, выстраивая свою защиту на том, что произошло на свадьбе, которую по мнению Мишани я странным образом приплел. — Глупость, ей-богу. Петру с Тоней нельзя встречаться — крышу парню сносит, когда он видит ее. У этих двоих еще с детства вражда, — размахиваю рукой, словно прошу не обращать на такие шалости внимания.
— Вражда? Они дрались, что ли? — Ланкевич улыбается. — Твой старший сын маленькую девочку терзал?
До драк между мелким «мужчиной» и некрупной «женщиной», конечно же, не доходило, но тогда все, что они чудили, воспринималось несколько иначе. Ребята с большим трудом выносили друг друга, а по молодости, небольшому количеству лет и недостатку опыта вымещали свою злость, от которой никак не удавалось избавиться, резкими толчками, шуточными подножками, иногда, правда, даже и укусами. Вспоминая те давние времена, одухотворенно улыбаюсь и прикрываю глаза, пряча счастливый — чего уж тут — взгляд. Между ними точно что-то есть. Это чувство трудно объяснить, но где-то на подкорке я фиксирую все, что делает сын, когда встречается с Антонией: как Петр смотрит на нее, как глупости специально вытворяет только для того, чтобы она все оценила, высмеяла или похвалила, что он такой крутой; как он ждет любезного разрешения, жаждет одобрения того, что делает, задумывает и не говорит, надеясь на то, что ей все понятно будет без растолковывающих объяснений. Он хочет ласки, словно драный пес, тыкающийся мокрым носом в бедро незамечающей его маленькой хозяйки.
Да кто бы мог подумать, что так все далеко зайдет? Но… Я, естественно, болею за «свое» и втайне радуюсь, что Смирнова не вышла замуж за Егора. Только, если с Петькой все как будто ясно, то с Тосиком неясно абсолютно ничего. Она… Такая!!! Такая странная, скрытная, немного дикая и в то же время… Родная, хорошо знакомая и по-доброму чудная! Как так вышло, что после возвращения домой, он увяз в той девочке, о которой несколько лет ничего не знал и вообще не вспоминал, потому что был на другой женщине счастливо женат?
Ношу в себе подобную херню, компилирую решение, комбинирую позиции и угадываю дальнейшее развитие событий, а вот выводами поделиться, как оказалось, не с кем: Петька прячется и при каждом случае и моей попытке в бутылку лезет, не идет на контакт и не намерен своими чувствами делиться, а романтизирующей все и вся Черепашке дай только подходящий повод, она превратит простое подозрение в сюжет для своих книжонок, от которых, лично у меня, уже башка трещит…
— Не преувеличивай. Никто не дрался, все было чин по чину. Но… — заикаюсь и останавливаюсь в трансляции своих выводов.
— Но? — зато Ланкевичу неймется.
— Неудобно получилось. По-детски как-то. Кому-то весело, а кому-то…
— Да?
— Тяжело! Миш…
— Мне нормально. Да, весьма неприятно, что слишком далеко зашло. Да, чересчур противно, что все в последний момент определилось, но точно несмертельно. А ты тут при чем? — прищурившись, спрашивает он.
— Как Егор? — заискиваю, заглядываю ему в лицо и задаю вопрос о сыне.
Ланкевич странно шикает и резко отстраняется, почти отскакивает от меня, словно чего-то нехорошего, грязного и неблаговидного чурается.
— Тебе ведь это лучше знать. Он чаще бывает в конторе, чем…
— Не преувеличивай. К тому же там я не пересекаю черту. Егор — подчиненный, а я его начальник. Диковато будет смотреться, если я начну вести личные разговоры в кабинете для совещаний. Прямое давление, Мишка. Он сочтет, что я его с пристрастием допрашиваю. Там работа, но нет личного. Это только…
— Бизнес и восьмичасовой рабочий день, — заканчивает за меня.
— Хочешь, я с ним поговорю? — тут же предлагаю.
— О чем? Думаешь, разговор вне стен офиса будет смотреться несколько иначе?
— Что он говорит? Что думает?
— Сменим тему, Гришаня. Пожалуй, — он смотрит на наручные часы, — наше время вышло. Мы заваливаемся сюда, чтобы почесать языки и обсудить текучку. Пора завязывать, наверное, с этим. Ты впустую тратишь деньги, а эта бронь отнимает время и место у тех, кто действительно заинтересован в игре. Ты на машине?
С водителем! Все, как всегда, здесь ничего не изменилось.
— Да. Я подвезу.
— Поговорим, наверное, по дороге.
— Миш…
— Велихов, реально я устал. Егор не считает нужным разговаривать. Он сильный парень. Все будет хорошо. Более того, я считаю, что для Мантурова достаточно будет объяснений бывшей девушки и невесты. Нам не стоит туда лезть. Это мое мнение, однако оно вполне может не совпадать с твоим.
Отцовское или мимо проходящего мужчины? Я ведь не ослышался? Мишка назвал собственного сына по фамилии, по девичьей фамилии своей бывшей жены? Какая кошка между ними пробежала?
— Мантуров? Мишка, ты серьезно?
— В чем дело? — он нервно дергает губами, злится и заводится. Я однозначно вижу эту злость!
— Его фамилия так для тебя важна, старик? — укладывая ладонь на его раздавшееся раза в полтора плечо, шепчу. — В этом все дело? Он единственный ребенок и ты…
— Мы играем или закончили? Ей-богу, Гриша, тебе все это не идет. Твоя прожженность, опытность, даже злость совсем не контактируют с любезностью и эмоциональностью, которые ты решил развить, выказывая мне какое-то ненужное сочувствие. Или ты решил сэкономить на сеансе у психотерапевта? Разговоры об этом не способствуют моему выигрышу, а тебя выставляют каким-то… Черт! Дошло! Ты похож на смущающегося отца, которого вызвали в кабинет директора школы, чтобы обсудить поведение его сына. Ты, бедняга, долго готовился, почти всю ночь не спал, вероятно. Речь репетировал, строил предложения, подбирал оправдания, даже готов взять на себя вину засранца. Вот так всплыла свадьба, о которой я сейчас вообще не думаю. Меня невеста в ЗАГСе не бросала. Я не знаю, блядь, что чувствует Егор. Он молчит, а я не лезу к парню с расспросами. Так у нас с ним повелось. Мы не досаждаем друг другу… Но, если бы он женился, а дело вдруг до развода дошло, тут, вероятно, я бы парню пригодился. Потому что…
— Миш…
— Я сказал «стоп»! Я ухожу, — он поворачивается и направляется к двери.
— Ты болен? — шиплю в удаляющуюся спину друга.
— Подвези меня, Гришок, — слышу в голосе смех и чувствую во всем грубую издевку и нескрываемое пренебрежение…
Рано или поздно дружба прекращается. Заканчиваются отношения, которые до судного момента старательно выстраивались день за днем. Люди забывают напрочь друг о друге и о своих совместных счастливых и не очень жизненных моментах, затем стремительно отдаляются и бросают в спины когда-то слишком близких поднятые камни, плюют в лица обвинения или окатывают жестким безразличием, что только горше, сильно злятся, но при этом скрывают истинную, хоть и субъективную, потому что свою собственную, причину, как будто бы чего-то боятся, прячутся под лживыми масками, вычеркивая из памяти то, что держало их вместе и из-за чего когда-то давным-давно возникли эти отношения. Но о том, что послужило поводом для раздора, как правило, помнят в мельчайших подробностях и до своей кончины…
