«Папа ожидает у барьера застуканного на горячем или возле такового жениха?».

«Тук-тук» — простые и весьма понятные слова, отсвечивающие на экране в сообщении от Смирнова С. М., вышедшего уже к барьеру и подгоняющего к сатисфакции нерадивого меня.

— Какой он пьет кофе, Ния?

— Что? — Антония лбом упирается в подушку и пытается скинуть с себя мой вес и мое тело. — Молотый, конечно.

— Просто черный или со сливками, теплым молоком, корицей, гвоздикой, шоколадной крошкой, с сыром? Сколько ложек сахара предпочитает?

— Тебе там все расскажут, Буратино, — по-моему, она совсем не догоняет абсурдность сложившейся ситуации.

Тогда я с легкостью переключу ее внимание, язвительность и сонную подачу совершенно никак не помогающего мне материала.

— И часто он ночами посещает комнату взрослой дочери, у которой может быть своя личная жизнь, например? М? Что это за…

— Это его дом, Петенька. А я его маленькая девочка…

Если она сейчас зарядит мне о том, что суперпапочка купает свою «куколку», то есть «маленькую цыпочку», «крошечку Тонечку», «Нию — божий одуванчик», обмывая ее эрогенные зоны и интимные места, в том навороченном корыте, например, с использованием всех имеющихся режимов, на которые способен этот чудо-таз, то даю честное и благородное слово, что:

«Я, сука, сильно не сдержусь и начищу ухмыляющуюся рожу младшего Смирнова тем, что первым попадется мне там под руку. Возможно, кофеваркой, половником или каким-нибудь черпаком, который употреблю не по назначению. Вот так я выкажу свое огромное почтение и научу отца уважению личных границ его выросшей, хоть все еще и мелкой дочери».

— Он мог бы постучать, — отпускаю Тоню и, развернувшись, ставлю ноги на пол, сажусь на кровати, потягиваюсь, разминаюсь и растираю заспанные глаза, затем тянусь за своим ремнем и личными вещами, с которыми мне предстоит пройти на выход, предварительно встретившись с «гражданином-начальником», каковому стоит сильно подлизать, если я намерен его дочь под себя подмять. В хорошем… Исключительно в хорошем смысле этого слова.

«Ух, как бы я ее сейчас подмял! Пожалуй, даже н-е-о-д-н-о-к-р-а-т-н-о» — вполоборота рассматриваю раскрывшиеся тоненькие ножки Смирновой и оголившуюся половинку задницы, которую она, по-моему, сейчас специально выставила для меня.

В такой неоднозначной обстановке не забыть бы свою обувь, а то как будто первый раз в доме грозного отца своей мелкой пассии, а о себе оставлю неизгладимое впечатление рассеянного мужика, у которого из идеальности только симметричные носочные дырки на больших пальцах длинных стоп, вытаптывающих его зеленую коротко стриженную лужайку.

«Хм! И тут охренительный подтекст, а пошлость так и льется из меня! Да я почти поэт!» — мысленно даю себе установку понизить уровень сарказма и юморка до минимального и стать до пресности и скукоты серьезным и ни капли не строптивым.

В этом теремке шутить имеет право только папа — единственный глава семьи, очень важный и всеми уважаемый человек! А мне не стоит быть столь ретивым.

«Эх, Петя, Петя» — провожу ладонью по обнаженной женской попе и запускаю руку крепко спящей между ног. — «А у Тосика в районе киски жарковато! Потеет девочка и, хлюпая губами, секса просит. Нам бы как-то выбраться из города и порезвиться на природе, например» — заметочку в башке фиксирую, а затем гоняю, при этом неспешно двигаю ладонью, сжимая гладенькие складки, вытягиваю самый вязкий сок обильно секретничающей Смирновой.

— Ты что? — кобылкой взбрыкивает Тузик. — Обалдел?

— Тшш, тшш. Будем считать это твоим нижним поцелуем на мою удачу, — шаловливые пальцы, конечно, убираю, зато своими сильно пересохшими губами трогаю теплый мягкий зад. — Моя отзывчивая умница, жди меня.

— Ты сюда не вернешься! — рычит Антония. — Идиот!

Как знать, как знать!

— Итак, твое последнее слово, Тосик, — отстраняюсь от покоящейся на животе. — Приободри меня!

— Не груби моему папе, — бурчит, терзает сонной мордочкой подушку, и слегка — или мне это только кажется — приподнимает зад.

Подставляется? Она, похоже, просит еще немного приласкать?

— Я постараюсь, но ничего не обещаю, — улыбаюсь широко и, оттолкнувшись ладонями от пружинящей поверхности, встаю с кровати.

— Иди-иди, вали отсюда, а я, конечно же, ставлю на своего отца.

А вот и новый спор, по-видимому, организовался?

— Это очередное пари, Тоня? — зловещим тоном, почти как антивоенный манифест, декларирую.

— Правда жизни, Петенька. Мой папа таких, как ты, щелкает, словно перемалывает в жерновах жирные тыквенные семечки.

— Таких? — уточняю.

— Мягких, недоспелых, совсем зеленых — с-о-с-у-н-к-о-в, ищущих свою нишу в неспокойном мире!

— А почему тыквенные семечки? Не вижу связи: сосунки и семечки. Что здесь общего? — прищуриваюсь, обозревая великолепную картину в целом.

Смирнова сильно вытянулась, широко раздвинула свои конечности, растопырилась, изображая огромную океаническую звезду, шуршащую по илистому или коралловому дну.

— Трудно до ядра добраться, но папа…

А! Ну, теперь я понял! Ее папа может все, стоит только Сергею встретить достойного собрата, он будет грызть его, пока до пульсирующей сердцевины не дойдет? Уверен, что со мной разговор будет направлен в несколько иную плоскость. У меня есть кое-что в рукаве или кармане, во что я, предусмотрительно оставаясь нераскрытым, но от всей души и с ярко пышущим запалом посвятил его, когда с почестями хоронил эробизнес мелкой засранки, которая только провоцирует, но стОящего, за что я мог бы побороться, не дает.

Попробую-ка я еще разок!

— Вот если бы ты немного поощрила меня и сказала, что мы пара. Тосик?

— Сказать можно все, что твоей душе угодно. Если пожелаешь, то я даже могу предположить, что мы с тобой сто лет женаты. Это ведь никак не изменит того, что отец застукал тебя в моей комнате, совсем не припоминая, как ты так ловко прошмыгнул мимо него, ничем себя не выдавая.

Это правда! Это в точку! Тут мне нечем крыть. Я влез к ним в дом и даже не поздоровался с радушными хозяевами. Теперь не уверен, что в Гражданском кодексе есть статья, которая бы предусматривала за такое грубое нарушение щадящее наказание. Административка? Дешевый штраф? Ну, не принудительные же работы, наконец? Хотя, чего уж там, я бы не возражал здесь отработать свой справедливый — здесь без сомнения — приговор.

— Дождись, говорю, не засыпай, щенок, — склонившись над Тонькой, шепчу в лохматую макушку.

— Отвали, козел! — шустро ерзает и почти плюется лютой ненавистью, попадая прямиком в меня…

Чрезвычайно, даже чуточку пугающий, слишком тихий дом! А время-то не позднее — всего двенадцать или ноль-ноль часов. Не глубокая, а только зарождающаяся полночь: и ни туда, и ни сюда. Новый день как будто уже начат, а я за вчерашний еще перед неспящим Богом не рассчитался, хотя чудесно, весело и с большим походом в нем по-человечески нагрешил и даже кое-где немножко похозяйничал, воспользовавшись своей силой, ситуацией и своим незамолкающим задором.

Следую по длинному темному коридору, подсвеченному лишь неярким светом напольных софитов, прожигающих мои стопы, упакованные в родные туфли. У хозяев есть определенный вкус и даже, по всей видимости, не маленькие деньги. Раздраженно хмыкаю, пока переставляю ноги по широким ступеням, ведущим на первый этаж крутого, чего уж тут, весьма просторного и дорогого помещения. Сергей любит эту охотничью халупу, поэтому и вылизывает, и благоустраивает хоромы для своей внушительной бригады, покой которой тоже чересчур внимательно бережет и грозно охраняет.

Место нашей встречи нахожу довольно быстро: только это помещение освещено верхним абажуром. Проем лучит не ярко, но вполне определенно и весьма конкретно.

Просто-таки гигантское пространство, на котором в самом центре находится такой же по размерам обеденный, закрытый со всех сторон какими-то ящиками, полками и другими «органайзерами», высокий стол.

«А у Тосика весьма прикольный папа, а не только дом» — такой вот вывод лезет сам собой и почти мгновенно, а я, естественно, не подбираю для этого нужные слова. И так все ясно!