«Отлично! Ну-у-у… Пока, Пиноккио! Я позвоню, как…».
«Писька засвербит?» — плюнул ей в красивое лицо и получил еще одну затрещину, каждую из которых я получаю от эмоционального и драчливого Тоника, словно заслуженный кэшбек, после осуществления очередной денежной транзакции — при покупке кофе в картонном стаканчике, например.
Шваль! Потаскуха гребаная! И месяца, бля, не прошло, как она уже вертит новую жертву на своем тощем вертеле. Мы разве с ней закончили? Не помню, чтобы отдавал приказ на остановку кампании в связи, как вполне возможный вариант, с исчерпанием бюджета или недостаточным прогревом аудитории, приготовившейся вкушать все, что мы намерены навешать им на нос и уши при нашем представлении.
«Игра еще идет, Антония. Твой фортель с Мантуровым я запросто переживу. Если глупостей с мальчиком не натворишь, то все забуду и прощу» — про себя в своей башке кричу.
Дешевый трюк и неудачная попытка девки вызвать мою ревность. Так ведь это называется? Или я путаю понятия? Я цельная личность с адекватной самооценкой и разумным чувством собственного достоинства. Такими дешевыми фокусами меня не напугать и не сбить настрой. Я не ревную, не ревную, не ревную… Просто охренительно противно за этой скучной и дешевой картинкой наблюдать. Она чего-то добивается? Желает еще что-то мне доказать…
Она сама! Сама ко мне залезла в душевую кабину в тот чертов вечер. Помню, как, уперевшись ладонями в кафельную плитку, стоял под теплыми струями воды, открыв свой рот и по-собачьи высунув язык. Лишь на одну секунду прикрыл глаза, как тут же почувствовал, что в тесном и прозрачном из-за плексигласа помещении больше не один.
«Не поворачивайся!» — по-детски крякнула Антония. — «Петруччио смотри перед собой! Ну!».
«Что случилось?» — таращась на водяные брызги, отскакивающие от моей башки, я задал ей простой вопрос.
«Хочу с тобой побыть» — ее грудь коснулась моей спины, а я непроизвольно втянул живот и дернул членом, словно выдал одобрение своей хозяйке на то, что она намерена сотворить со мной.
Смирнова трогала губами мою спину и рисовала пальцем по лопатке, повторяя рисунок огромной татуировки, которую я давным-давно, еще в студенческие годы после очередного спора с этой стервой, себе по глупости набил.
«Это улитка? Или какой-то закручивающийся лабиринт? Винтовая лестница? Воронка, ракушка или водоворот? Господи, она такая большая!» — шептала Тонька.
«Зачем ты пришла, Тузик?» — вполоборота задал ей еще один вопрос.
«Рукой не считается, Петруччио. Это очень больно ранит и сильно обижает женщину. Ты унизил меня. Грубо лапал, насухую взял, словно я дешевка… Я тебе совсем не нравлюсь? Внешность не устраивает или то, что я много говорю, раздражает? Я могу молчать… Тебе нужно об этом мне сказать. Я прикушу язык. Велиховчик?» — поскуливая и протягивая гласные, напрашивалась на почти психологическую задушевную беседу.
«Не надо. Перестань!» — задыхаясь и захлебываясь водой, ей грубо отвечал. — «Выйди, пожалуйста. Прокукарекаешь своим, что я был с тобой. Если они начнут выпытывать подробности, то придумай что-нибудь, а я все подтвержу на очной ставке! Что еще? Было хорошо, спасибо, Ния! Но…».
«Совсем-совсем? Не красивая, да? Это из-за моих глаз? Я не глазливая, Петенька. Я… А хочешь, я закрою их, если это расслабит тебя. Пугаю, да? Посмотри на меня, пожалуйста» — канючила Смирнова. — «А это было больно?» — и ткнула своим острым пальцем в центр чернильной воронки, закручивающейся в ураганный глаз на моей спине.
Очень! Я просто больше не смог словесную пургу терпеть! Повернулся к Тоне и, обняв ее за талию, прижал к себе. Мы целовались, словно пожирали внутренности друг у друга: больно стукались зубами, от чего конечно же стонали и кривились; затем вынужденно немного откланялись, отступая и снижая градус половой атаки, но через три, две, одну секунду, собравшись с духом и усмирив орущую об обещанном ей наслаждении плоть, заново набрасывались друг на друга; грубо терлись носами, скулами и подбородками, подстраиваясь под анатомические особенности, затем кромсали губы, втягивая и прикусывая мякоть, сосали и облизывали половинки, щекотались, наслаждались и наедались тем, что было подано на основное блюдо в наш вечерний «стол».
Она, привстав на цыпочки, тянулась и с нескрываемым удовольствием, однозначно добровольно предлагала свое тело мне. Это не было принуждением, насилием или жестокой мерой воздействия одного человека в отношении другого — например, физически слабой, нежной, мелкой женщины и здорового, крепкого и сухого мужика.
Антония неторопливо ласкала мое тело, гладила руки, опускала свои мокрые горячие кисти мне на талию, затем проходила ниже, невесомо, почти не прикасаясь, обводила своими пальчиками ягодицы и, сжимая, обрабатывала мой член. Она дрочила мне, пока я тоже самое делал с ней. Мы трахали друг друга безопасным способом — так мне казалось в тот момент. На этом все должно было закончиться: ее вздохи, стоны, красная, словно в потнице искупавшаяся, нежная шкурка, ритмичные сокращения внутри, закрытые глаза с трепещущими намокшими ресницами и шепчущие бессвязную чушь розовые, опухшие от собственных укусов, мягкие губы, моя сперма у нее в руке и быстрый, словно жалящий, ранящий, обжигающий поцелуй в кожу на маленьком плече. Да! Это был финал, конец и приятное завершение слишком длинного рабочего дня. Но…
Мы, черт подери, с ней все продолжили в кровати! И в этом я стопроцентно виноват. Мне надо было уйти на свой диван, а я понес завернутое в махровое полотенце крохотное тельце на спальное место, где она в какой там по счету раз в сексуальный оборот взяла меня.
Тварь!
«Полижи мне…» — ее последние слова, которые я услышал, когда укутывал под одеяло стерву? Ее слова? Или мне послышалось и, сука, чертовщиной показалось? Околдовала…
Тварь!
— Они познакомились у меня, па. Новый год, моя квартира, Смирновские девицы, их мальчики — Ярослав и Константин, и наш Мантуров Егор.
— Красивая пара, — как будто не слушает меня, зато провоцирует и нарочно продолжает говорить о том, о ком я не хотел бы разговор вообще вести.
— Я в этом не разбираюсь.
— Угу… — отец мычит и крутится в пространстве. Отмирает от случайного наваждения и еще раз предлагает. — Так что с ужином? Мы договорились? Посидим, как в старые добрые времена. Вчетвером?
— Сашка будет?
— Ему придется присоединиться к своей семьей. Сыновий долг, как-никак!
То есть у братца определенно имеются большие планы на пятничный вечер и, возможно, все последующие выходные дни, а тут случайно выплывает жареный зефир на свечном фитильке и идиотский смех по поводу глупого анекдота, который нам, задыхаясь от нетерпения, обязательно расскажет мама. Потренируется на наших ушках, а потом вставит как будто бы очередной экспромт в свой эротический роман с незамысловатым сюжетом, где он, главный босс-герой безответно страдает за ней, а она, роковая красотка-героиня, его, например, издеваясь, половину книги безбожно стебет. Маме не дано смешить людей, а она, бедняжечка, отчаянно пытается и желает вознести юмористический уровень современной прозы просто до небес. Только вот, зачем?
Да и вообще, когда мамуля улыбается, отец серьезнеет просто-таки на глазах и сильно напрягается, затем принимает очень низкий старт и по всем признакам готовится марафон бежать. Ничего хорошего не жди, когда Наталья Юрьевна прищуривает один глаз, а второй закатывает, припоминая папкины грешки, за которые ему придется понести незамедлительное наказание. Когда мама изображает веселье и шутит, это значит, что все Велиховы мужского пола на что-то нехорошее подписаны и заочно к чему-то неожиданному приговорены. Так мы один раз, шутки ради, попали на встречу с ее читателями. Нет! Было очень круто, пока ее почитательницы не изъявили желание — все, как одна — сфотографироваться с любимыми мужчинами их «Велиховой Тусечки». Мама разрешила, словно продала свою семью в рабство на галеры веслами грести, а я все то время вынужденной и спонтанной фотосессии терпел щипки за свою задницу от крайне впечатлительных особ. Какая-то милашка-неваляшка, между прочим, осмелилась засунуть в задний карман моих джинсов номер своего телефона с пятью банальными словами:
