В нашем возрасте уже не секс — с защитой или без — страшит, а кое-что другое.
Что? Что? Что меня заводит и пугает, принуждая дичь творить и ошибаться день за днем…
— Я полагал… Я был уверен! Мы ведь обсудили с тобой все моменты, связанные с поднятыми лапками, отлёжкой на спине в положении «трахни меня, кто как пожелает», откровенным бездействием, ленью или долбанной прокрастинацией, если тебе угодно так представлять свою некачественную работу, и как следствие, прогнозируемый неудовлетворительный результат непрофессиональных действий адвоката. Петр!!! — отец вещает обманчиво спокойным и подозрительно тихим, но в то же время чересчур надменным тоном, изображая из себя огромного питона, строящего одичавшего в джунглях нечёсаного пацана с пометкой «ритн бай Редьярд Киплинг»; в очередной — откровенно говоря, я сбился со счету — раз распекая меня за безграмотность, топорность и халатность в исполнении своих обязанностей защитника, представителя стороны, ведущей спор или тяжбу с кем-либо, кого защищают, обвиняют или заставляют оправдываться, доказывая свою правоту и честность, на открытом заседании под божьим недремлющим справедливым оком «Вашей чести» в черной мантии, которая, чего уж тут, никого не красит, а стройных и красивых женщин — если этих строгих дам можно так назвать — превращает в грозовую тучу с внушительным набором влаги, которую подслеповатая Фемида в ее лице, фигуре и манере изложения выплеснет тебе за шиворот, если ты сошлешься не на тот параграф из цитируемой статьи закона или проморгаешь какой-нибудь ключевой момент в трактовке разрабатываемого дела.
— Я… Короче…
— Я не закончил, — он встает, коленями отталкивает свое кресло, вынуждая трон вращаться с бешеной скоростью, выходит из-за стола и мягкой, но угрожающей походкой направляется ко мне, сидящему перед ним с отрешенным взглядом и глупенькой — однозначно — недоразвитой улыбкой, растекшейся, как мачмала по дну дубовой винной бочки, на моем лице. — Какого хрена ты творишь? — усадив свой зад на край стола, расставив длинные ноги и уперевшись ладонями в колени, Гриша верхней половиной тела подается на меня, сверкая холодным и недовольным, даже злобным, взглядом.
Упираюсь каблуками в пол, немного откланяюсь от него, и вцепившись пальцами в подлокотники своего лобного места, скалюсь, как щенок, попавшийся на горячем, шиплю и несколько раз моргаю, словно ловлю перед батей кокетливый приход. Я флиртую с собственным отцом, строю недотрогу, идиота старательно изображаю, жеманничаю? В поте лица дурака играю или я такой на самом деле есть? Деревянный глупый парень, который потрогал девочку в неподходящий для нее и для себя момент? Буратино! Болван, засунувший свой нос туда, куда не следовало смотреть, а не то что со своим свиным рылом в ее калашный ряд упорно лезть.
Не надо было! Не надо! Не стоило мне тогда плескаться с Тоней в душе, потом тянуть ее в постель, играть с ней там, прикасаясь к нежной женской коже, рассматривая каждую черту, рисуя пальцами по телу и облизывая потаенные участки, доводя до исступления мерзавку, которая, улыбаясь богатой итальянской бабой без бровей бесконечно повторяла, что я:
«Слабак! Слабак, но не мужик! Обыкновенный доходяга! Ты проиграл, Петруччио! Я победила! По-бе-ди-ла… Признай, пожалуйста!».
Шавка дергала ногами и сводила вместе бедра, сильно выгибая шею, цепляясь всеми десятью пальцами на своих ручонках в резное изголовье кровати, когда старательно подмахивала, насаживаясь глубже своей плотью на мой гуляющий по ее промежности язык…
— Ты… — отец щелкает пальцами у меня перед носом и следит за реакцией того, кого уже битых полчаса в этом кабинете распекает. — Ты…
— Не напирай на меня, пожалуйста, — хриплю, скулю, шепчу, сильно растянув губы и сведя вместе зубы, полируя кончик своего языка о внутреннюю эмаль лопаток и резцов, словно я получил непоправимое увечье при встрече с жестокими компрачикосами* в каком-нибудь лесу, когда от бабушки с лукошком уходил, передав старушечке привет от родителей, ее детей, духовыми пирожками, например, с картошкой.
Сейчас я… Велихов Гуинплен*!
Но никак не Петр, не сын великого отца, у которого инфаркт вот-вот случится от осознания того, какая я все-таки бездарная, ленивая и непрофессиональная херня!
— Что происходит? Поговорим? У тебя проблемы? В молчанку играть надумал? Петр?
— Все очень хорошо.
— Неудовлетворительный ответ. Что случилось?
— Какой есть! Ничего не случилось.
Отворачиваюсь от него и несколько секунд таращусь, не моргая, в панорамное окно в кабинете босса, который намерен меня уволить или, что будет гораздо проще, во сто крат эффективнее или рентабельнее с экономической точки зрения, собственными руками, почти по-гоголевски, придушить.
— Ничего, ничего, ничего, — повторяю, отталкиваюсь мягко и отрываю от сидения свой зад. — Я могу…
— Идти, по всей видимости? Я правильно закончил твою мысль?
— Что-то еще? — ухмыляюсь, опускаю голову и исподлобья рассматриваю своего отца. — Все и так понятно. Я не приношу доход в бюджет, в твою компанию, а стало быть…
— Возможно, ужин в кругу семьи тебе поможет. Сегодня, м? Чего с этим тянуть? Что скажешь, Велихов?
— Решил заручиться поддержкой матери? Добавить любви и нежности в юридический салат? Такое легкое капрезе по-велиховски? Мама в курсе, что ты планируешь еще одного едока? Я вообще салаты не люблю…
— Перестань язвить. Тем более, когда говоришь о маме. Ну? Что скажешь? Возражения?
Отнюдь! Я привык вообще не возражать. Только вот обсуждали с ним мою профессиональную непригодность, недалекую стратегию и не производящую финансовый выхлоп тактику. «Не возражаю» — не потому, что не умею, а потому что…
«Бля-я-я-я! Я так устал» — прикрыв глаза, про себя громко выдыхаю.
По-моему, сегодня пятница! А это значит, что согласно расписанию намечается обычная вечерняя смена за прилавком в «Шоколаднице». Там я и поужинаю, и развлекусь, если настроение хозяйки это мне позволит. Спокойно объяснюсь с Антонией и… Помирюсь с непримиримым другом, с которым не так давно очень неспокойную ночь провел.
— Егор встречается с Тосиком? — отец кивает в стеклянную прозрачную стену своего кабинета, тем самым заставляя меня взглянуть в том же направлении, в котором сейчас замерли его слегка прищуренные глаза. — Ты знал? Вот это да! Как так вышло? Они что, знакомы? Это… Ничего не добавишь? Я, бл, удивлен, если честно. Какая-то игра, сын? Очередное детское слабо, да?
А что я должен на это все сказать?
Да — они встречаются!
Да — я знаю, прекрасно понимаю, отдаю себе отчет и даже ясно вижу — я ведь не слепой.
Да — так вышло и так бывает!
Да — это я их познакомил! Собственными руками свел и дал добро на отношения. Почти благословил! Так же это называется? Выступил посредником или глупой сводней. Сосватал лучшего друга шальной девице, с которой перед этим, как будто протестировав продукцию, переспал. Проверил, так сказать, товар лицом и жопой, устранил недоработки и подписал гарантию на обслуживание; если вдруг что не заладится, Мантуров может отослать игрушку, а я внесу поправки и перенастрою ее зад под его элитный член. Или я тупо сдался и поднял лапки, затем принял всю ту же, уже привычную для меня, позицию на спине и вот, по факту, получаю наслаждение от того, что вижу. И тут такая же херня! Что я, твою мать, вообще творю? Дела сливаю, свой организм травлю и в какие-то дурные игры с Тузиком играю.
С открытым ртом Смирнова разглядывает длинный коридор конторы, по которому проходит, схватившись за руку Егора, словно за живой спасательный круг. Боится, что ли? Безграмотная недоумевает от масштаба предприятия? Меня, пожалуй, ищет? Или предвкушает неприятную встречу, когда я выскочу, как черт из табакерки, с намерением тупо испугать ее?
«Я ведь не выдам тебя… Такого в планах вообще нет. Не выдам, не выдам, стерва… Все кончено?» — гоняю по черепной коробке дурную мысль.
Всего четырнадцать дней, как она сказала:
