— Конечно, — почти неслышно шепчет, — спрашивай.
— Мне очень интересно, Тосечка, зачем ты додумываешь то, что попросту не существует? — сразу наступаю на нее. — Зачем решаешь за меня? Зачем херню анализируешь и накачиваешь притянутую за уши важность? Зачем близко к сердцу принимаешь? Зачем ты злишься, нервничаешь, просто игнорируешь? За каким чертом ты прячешься и себе же затыкаешь рот? Это совсем не похоже на Туза, с которым я знаком с канатного манежа.
— Не преувеличивай.
— Полагаю, что ты можешь точнее дату назвать? Готов согласиться с твоей позицией. Раньше или позже? За что зацепимся?
— Я ведь не о том, — недовольно бухтит.
— Ты не ответила, а мои вопросы по-прежнему висят с активной гиперссылкой.
— Я что-то делаю не так?
— Отдаляешься и замолкаешь.
— Не отдаляюсь. Это все неправда. И потом, Петенька, я ведь умею держать язык за зубами. Умею быть такой…
— Такой? — надменно хмыкаю. — Это какой «такой»?
— Той, которая нравится большей части мужского населения планеты. Покорной, молчаливой и…
— Скучной и простой? — своим вопросом дополняю ее дебильное предположение.
— Не знаю, — пожимает плечами. — Но тебе лишь стоит…
— Попросить, наверное? — прикрыв один глаз, уточняю.
— Именно.
— Тоня, Тоня, Тоня… — со свистом выдаю, транслируя нравоучения, качаю головой.
— Отпусти! — она вдруг предпринимает несмелую попытку ослабить мой захват и выйти на безопасную для себя дистанцию, но я самоуверенно настаиваю на своем.
— Я по-прежнему требую полноценного общения. Ты сделала мне предложение. А я, вероятно, очень грубо взял тайм-аут, вызвав у тебя недоумение, настороженность, и тем самым заставил сомневаться в себе. Это предположение верное?
— Не знаю.
— Ты не знаешь, а я, увы, не обладаю экстрасенсорными способностями. Мне тяжело тягаться с полетом женской мысли. Маленькое уточнение — с полетом мысли оскорбленной и задетой холодностью и безразличием женщины. Поэтому спрашиваю прямо: «Что конкретно в моих действиях настораживает тебя?».
— Я не знаю, как так получилось. Я сильно сожалею…
— Не стоит! — рявкаю, ее перебивая.
— Для меня это было столь же неожиданно, как и для тебя. Прошу прощения.
— Стоп, стоп, стоп! — запечатываю одной рукой ей рот. — Ни слова, ни звука. Соблюдаем режим полнейшей тишины, Антония.
— М-м-м, — она мычит, при этом — так уж неожиданно выходит — высовывает язык и задевает им подушечки моих пальцев. Она фактически облизывает мне руку, а я, как водится, ловлю психический приход.
— Я отвечу на твое предложение, — вытягиваюсь и подаюсь к ней всей верхней частью своего тела. — Сегодня! — упираюсь лбом в переносицу Смирновой.
— М-м-м, — мотает головой, по-видимому, сильно давится слюной, потому как я замечаю тяжелый глотательный рефлекс, небольшое покраснение кожного покрова и слегка слезящиеся женские глаза.
— Сегодня будем дома. Никаких поездок, никаких прогулок. Проведем целый день в этих, — вращая головой, охватываю взором габариты помещения, — четырех стенах. Будем общаться и наслаждаться друг другом. Возражения?
— М-м-м!
— Не спорь со мной.
— Отпушти, — шипит мне в руку.
— Нет. Что с тобой?
Да какого черта я с одним и тем же Смирновой досаждаю? Ясное же дело, да чего уж тут. Она ведь сделала мне предложение: попросила стать ее мужем и той каменной стеной, за которой девочкам уютно и комфортно. Да только я, урод, не оценил ее порыв. Сразу не ответил, зато как будто выторговал время на раздумья. Так все это выглядит? Так! Но… Но только лишь с одной стороны, только так, как видит Ния, но совсем не так, как это представляю я.
Пять дней живем с ней, как настоящая семья: общий стол, одна кровать, совместная постель, свободное время и, конечно же, работа. И вот на третий, придерживаясь Божьего замысла, пройдя такой себе экватор, мы с Нией посетили магазин. Смирнова двигалась в полупустом помещении, как сосредоточенная на ночной охоте кошка, которая впервые видит место будущего ареала обитания. Она бродила вдоль торговых рядов, заглядывала на самые верхние полки стеллажей, осиротевших без товара, уложив на колени руки, рассиживалась на теплой и уютной когда-то кухне, а под самый занавес мы занялись любовью в той кладовой, в которой несколько месяцев назад впервые по-взрослому поцеловались. Затем, вернулись домой, и там уже, развалившись на диване, оговорили планы, спокойно, с расстановкой подвели итоги, обзвонили никуда, как оказалось, не разбежавшийся из-за небольшого недоразумения верный и преданный общему делу женский штат, ударили по рукам и сформулировали пункты, спонсирующие наши дальнейшие действия. Работа поглотила нас, а вот личное, увы, затормозило, пропустив финансовую стабильность далеко вперед.
Похоже, Тос уверена, что я специально забываю или делаю вид, что не догоняю серьезность сложившегося положения. Она считает, что я намеренно, вероятно, предумышленно игнорирую и сознательно уклоняюсь от ответственности, в которой, если уж откровенно, дела нет совсем.
Я ведь не планирую, вернее, я ведь не планировал повторное супружество. Но, как известно, человек думает, предполагает, строит почти наполеоновские планы, а высшие силы любезно вмешиваются в сей процесс. К тому же есть малюсенькое предубеждение, что предложение руки и сердца все-таки должно исходить от мужчины, а не от женщины, с которой он живет. Неоднозначно смотрится ситуация — вы не находите? — когда «Она» настаивает на узаконивание постели и совместного финансового счета, или на скором визжащем потомстве, когда речь идет о продолжении рода, например. Нет-нет, я, конечно же, польщен и слегка — чего я, к черту, скромничаю, — да очумоветь как, обескуражен ее словами пять дней назад, но чувствую, пиздец какой огромный, дискомфорт.
Тонечка Смирнова — монолитная фигура, кремень, утес, гранитный пьедестал, сверхактивная и феминистически настроенная кура, которая на самом деле оказалась обыкновенной цыпочкой, мечтающей о «своем». О своем, о женском, о вечном, милом, нежном, очень благородном…
— Все готово, — выгнув шею, Смирнова смотрит на плиту.
Опускаю руки и раздвигаю ноги:
— Садись, я через пять минут к тебе присоединюсь.
— Так не принято, — она отходит от меня, бормочет и теряет спокойное лицо.
— Один звонок — и все! — выставляю указательный палец вверх. — Две минуты?
— Я не хочу завтракать в одиночестве.
— А я никуда не ухожу, — ухмыляюсь.
— Угу, — по-моему, она скулит.
— Что с тобой? — убираю радость с губ.
— Это месячные, Петруччио, — передергивает плечами. — На сегодня и на ближайшие три дня потрахушки отменяются.
— Потрахушки? — отталкиваюсь задом от столешницы и следую за ней. — Это значит…
— Секс мимо.
— Посмотри на меня, — нагоняю быстро, вытянувшись за ее спиной, прожигаю нехорошим взглядом женские лопатки и затылок, маячащий передо мной.
— Я, видимо, не с той ноги встала.
— Повернись немедленно! — не повышая голоса, прошу. Тут надо бы добавить временное уточнение — «пока» или «пока что», а затем ввернуть интеллигентный образ действия — «по-хорошему» или «полюбовно». — Скажи мне это прямо. Я ненавижу недомолвки.
— Я не согласна быть содержанкой, любовницей, подстилкой. Я не хочу быть женщиной на два, три, четыре дня. Для этого ты можешь найти кого-нибудь попроще, а я…
— Садись завтракать, Тосик. Через одну минуту подойду!
— Я не выдержу, не смогу. У меня нет подобного опыта. Я не столь современна, я не ветрена, я не так подвижна и гибка. Перед глазами стоят родители, которые устроили из собственной совместной жизни какой-то фарс. Они ведь разводились, но жили вместе. Я…
— Перестань, детка, — расставляю руки в попытке ее схватить и прижать, но Смирнова откланяется и отбивается от моих объятий.
— Не говори, пожалуйста, «детка».
— Извини.
— Это обезличенно и довольно пошло. Словно…
— Извини, — шепчу, — извини, извини.
