— Я изменял ей, значит…

— Ни хрена не значит, а в твои измены я никогда не поверю. Наверное, должен предусмотрительно добавить: «Извини, малыш»? — кривляется, напяливая на свое лицо как будто восковую маску.

— Это еще почему? — мотаю головой, словно конь, пристраивающийся к неудобствам и смакующий новые удила.

— Ты шалопай, но точно не предатель.

— Да ты меня совсем не знаешь, — отмахиваюсь от него и снова откланяюсь. — Близкие могут неприятно удивлять, отец.

— Поверю в случайное медицинское заражение, например, переливание крови, недобросовестные стоматологические услуги, наконец. Поверю в несчастный случай, поверю в генетический дефект и слабую иммунную систему, но в то, что ты предатель не поверю никогда.

Извини, отец! Извини за это, но правда все же больно бьет по самолюбию твоего сынка, поэтому для тебя все истинное останется за наглой ложью и за фальшивым кадром, которые я сногсшибательно, как по нотам, до конца и на одном несбившемся дыхании доиграю.

— Жаль, жаль, — как бы сокрушаюсь. — Как же ты столько лет на свете живешь, а до сих пор не догоняешь, что никто ни для кого не является раскрытой, однозначной и понятной научно-популярной книгой, которую листаешь под соответствующее настроение, но не для внимательного чтения. Сегодня — летняя картинка, а завтра — осенний сплин, а там, глядишь, мороз и слякоть. Циклируем тома, особо не вникая в содержание.

— Раз ты так настаиваешь, то пусть будет эта версия. Теперь другой вопрос. Позволишь?

— Валяй, — скалюсь.

— Основательные проблемы с верностью — но только по твоим словам, — а за милой девочкой страдаешь.

Вообще не вижу связи, но отцу, конечно же, виднее.

— Не страдаю.

— Не буду спорить, Петр. Ей тоже будешь изменять, кивая на свое непостоянство? Или тут иное?

Такое чувство, что я прохожу какой-то изощренный тест-драйв. Меня по маковку погружают в жижу из неудобных ситуаций, а я без помощи рук и пресловутых трех попыток должен вытащить себя из трясины, на дно которой провалюсь, если не предприму каких-нибудь воскресающих меня мероприятий. Например, за волосы схвачу и приподниму себя над засасывающей очень плотной водной гладью.

— Не переводи, пожалуйста, все на Туза.

— Туза? — старший сильно изумляется. — А причем тут Тузик?

— Т… Т… Т… Тосик! — заикаясь, исправляю имя. — На Антонию не переводи, пожалуйста. Блин, ты ведь понял меня.

— Вполне! Я сказал «за девочкой», потом добавил обезличенное «ей», а ты быстренько подставил соответствующее имя. Тузик, Тосик, Антония… Это Ния!

— М-м-м, — сморщиваюсь от какой-то вони, раздуваю ноздри, закусываю нижнюю губу, зубами снимаю задравшуюся шкурку, нажимаю на мякоть, вонзаюсь в слизистую, хриплю и, коверкая родную речь, шепчу. — Ничего не решено, отец. Она не отвечает…

— Отвечает, — меня перебивает.

— Н-е-е-ет, — отрицание сиплю.

— Не стану переубеждать, но Сергей сказал, что помогать больше не намерен. Он волнуется за ее здоровье, говорит, что у нее аллергия на глютен, а твоя сдоба…

— Она здорова, нет у Туза непереносимости глютена. Полнейшая фигня.

— Петь, Петь… — отец уже в открытую хохочет. — Ты, правда, что ли, ей булочки готовишь?

Ни черта смешного в этом не нахожу. Если получается, если есть желание, если время позволяет, если я хочу ее порадовать… Что его так, черт возьми, в этом забавляет?

— Сергей выдвинул условие, — отсмеявшись, продолжает.

— Тебе! — произношу сквозь зубы. — Не впутывай меня.

— Короче! Режим «стоп, папкина помощь» переведен на чертов максимум. А ты уходишь в автономное плавание! Услышал?

— Он мне не помогал, — скулю, уродуя нервной судорогой рожу. Щеки сильно парусят, а зубы на соответствующие цифры совсем не попадают.

— Ну, хватит! — со шлепком прикладывает ладонь о белоснежную скатерть, укрывающую ресторанный стол.

— Что-нибудь еще? — чрезвычайно своевременно вклинивается официант в наш тяжелый разговор.

Не заметил, если честно, как этот надушенный коротко стриженный хрен материализовался из ничего и с какого края к нам на подкрадухах подошел.

— Счет, — отец задирает голову и снизу-вверх ведет обычный разговор. — У вас есть что-нибудь на вынос? — как будто между прочим интересуется.

— Только десерты, — с милейшей улыбкой «половой» отзывается на его вопрос.

— Это замечательно. То, что нужно! — отец направляет свой взор на меня. — Зефир для мамы, а для Тосика… Петь, что скажешь? Сладенького, например. М? — подмигивает мне и улыбается, не скрывая того, что сильно наслаждается тем, как филигранно достает меня.

— У вас есть джелато? — на автомате уточняю.

— Да, конечно.

«Ей» нравится тройная порция: крупный шарик с банановым сиропом, кофейный по форме идеальный жирненький кругляш с шоколадной крошкой и зеленый фисташковый грех, который «девочка» катает, облизывая со всех сторон блестящую, отполированную ее движениями десертную ложку. Я помню, как она стонала и блаженно улыбалась, когда подобное угощение ковыряла каждый вечер нашего совместного круиза. «Она» большая сладкоежка с собственными немного странными вкусовыми предпочтениями.

Пластиковая упаковка стоит сейчас на сидении пассажирского кресла в салоне моего автомобиля. Я предусмотрительно пристегнул прозрачную коробку, чтобы обезопасить ценный груз, который пока к себе домой везу. Предусмотрительно поставлю в холодильник. Так, глядишь, до утра и дотяну. А завтра… Завтра съезжу к ней. Все решено и окончательно заметано! В тот дом в лесу, за проживание в котором я должен некоторую сумму — лишь по глупому желанию — ее веселому отцу.

Глушу двигатель, не торопясь отстегиваю ремень безопасности, сняв телефон с магнитного держателя, проверяю журнал входящих сообщений и полученных за целый день звонков, с зевком просматриваю фотки, которые разместил мой младший братец на своей стене, доступной всем для обозрения. Вот уж кто не скрывает свою личную жизнь! Гордится Сашка каждой фифой, которую на бесконечных снимках зажимает, лапая и виртуально трахая, устраивая дамочкам фриссон всего лишь похотливым взглядом и без глубокого или щадящего проникновения. Хмыкаю и ставлю огненные поощрения на каждом кадре, который я пролистываю на его персональной странице в соцсети.

Наигравшись с телефоном, отключаю звук, отправляю нас с гаджетом в автономный полет без коммуникационной составляющей, неспешно поворачиваюсь назад и забираю с заднего сидения свой пиджак, и наконец-то, отстегнув страховочный эластичный трос, освобождаю десерт для «девочки», которую, как некоторые утверждают, я люблю.

— Привет-привет, — шепчу, поднеся к глазам прозрачную упаковку с ароматным угощением. — Держишься торчком, — прокручиваю коробку, осматриваю лакомство со всех сторон. — Морозильник тебе сегодня точно обеспечен, — прыскаю и нажимаю дверную ручку.

Лицо горит, словно кто-то костерит меня или любезностями вознаграждает. Пока жду прибытия лифтовой кабины, слепо пялюсь на железные створки раздвижных дверей. Картина прыгает и выглядит чересчур размыто. Шмыгаю… Давлюсь слезами… Как баба, видимо, реву и о судьбинушке тоскливо причитаю, вспоминая все свои грешки!

Внутри транспортирующей наверх коробки царит стабильный полумрак, а носовые пазухи забивает вонючий запах общественного помещения, в котором вынужденно под одной крышей проживает не поддающаяся счету живая куча суетящихся по своим делам людей.

Выползаю, спотыкаюсь, шатаюсь, почти волоком тащусь в нужном направлении и подхожу к своей входной двери. Прислонившись плечом к стене, прикрываю телом скрытое не то в пластиковой, не то в хрустальной усыпальнице сладенькое лакомство. Наощупь подбираю ключи, вставляю тонкую пластину в идеальную по форме скважину, прокручиваю пару раз и, нажав на ручку, вваливаюсь в полутемное помещение.

«Не понял! Что за…» — с опаской оглядываюсь на закрывающуюся за мной дверь. Похоже, у меня проблемы с памятью и концентрацией внимания. Два оборота и мой темный «ларчик» любезно распахнул ворота? Но я как будто точно помню, что с раннего утра охранных поворотов было ровно три.