— Ты любишь ее, Велихов! — словно обвинение бросает.

Нет! Он не прав… Пиздец, как сильно сука ошибается.

Я не люблю ее…

«Я одержим! Но не люблю… Я! Эту! Женщину! Обожаю! И боготворю!» — растягиваю рот в улыбке и застываю с омерзительным, как будто замерзшим, неживым оскалом.

— Ты любишь Нию.

— Не-е-е-ет! — отворачиваюсь от него, устремляю замыленный взгляд на выход из помещения, в дверном проеме которого, кажется, возвышается темная, почти иссиня-черная фигура.

Человек? Мужчина? Демон? Или ворон? Там кто-то есть? Кто-то смотрит, следит за нами? За победителя болеет, а проигравшему сочувствует? Кто это? Кто там есть?

— Ты любишь, Петр, — Егор присаживается на корточки и. опираясь подбородком на гарду сабли, рассматривает того, кого только что собственными руками играючи, виртуозно нокаутировал, расписав ему лицо. — Вот что такое любовь…

Снимаю шляпу. Каюсь. Преклоняюсь. Это сучий шах и мат… Он выиграл партию, а я бездарно проиграл. Но все же ни хрена не понимаю.

— … когда ее глаза плачут, твои руки убирают воду, — пошло улыбается, — прикрывают веки, смахивают крупные слезинки, растирают уголки и убирают закись, не раздирая слизистую.

— Что? — еле двигаю губами.

— Она твои глаза, а ты ее руки, Велихов.

— Что?

— Чтобы глаза не испускали влагу, руки укрывают их.

— Что?

Он тяжело вздыхает, вдруг резко поднимается, со скрипом распрямляется, вращает головой, разминая шею, а затем замахивается, желая зарубить меня игрушечным мечом:

— Хочу закончить…

— Егор! — вдруг кто-то громко окликает и этим окриком тормозит размах.

Мантуров реагирует на свое имя, как владельцем не обласканная псина. Оглядывается назад и замирает. По-видимому, пришел его хозяин и отменил команду «фас»?

— Егор! — знакомый голос еще раз повторяет, а затем приказывает. — Стоп! Прекрати, я сказал!

«Отец!!!» — ей-богу, да лучше бы я сдох сейчас.

Сквозь слезы, застывшие на выходе из моих глаз, я наблюдаю приближение своего спасителя. Он слишком бледен, но, безусловно, жив и ровно дышит.

— Все! — обхватив кисть Мантурова, старший отводит надо мной занесенную руку. — Все, все, все…

— Я сдаюсь! — шепчу, закрыв глаза. — Сдаюсь, сдаюсь… Ты выиграл… Х-в-а-т-и-т!

В полутемной раздевалке отец стоит ко мне спиной. Широко расставив руки, он упирается ладонями в идеально чистое оконное стекло. Я вижу, как он мотает головой и странно дергает плечами. По-моему, он с кем-то разговаривает, выпрашивает что-то или замаливает тяжкий грех, потому как моих ушей касается демонический шепот. Единственное слово:

«Бред, бред, бред…».

— Как ты здесь оказался? — полотенцем вытираю рассеченную рожу. — Пап?

— Бред! — громко выдыхает и, запрокинув голову, всматривается в потолок.

— Все хорошо, — ухмыляюсь. — Никто не пострадал. Что с тобой?

— Бред! — еще раз повторяет.

— Отец…

— Что это было? — повернув голову, вполоборота задает вопрос.

— Заключительное слово! — гордо выставляю потрепанный спортивной сталью подбородок.

— Я не могу поверить, — мотает головой, стряхивает оторопь и с шипящим звуком продолжает. — Черт! Что вы тут устроили? Это дворовая драка двух укурков? Необъявленная война? Кровавая бойня? Эксклюзивная эвтаназия, двусторонний суицид или преднамеренное убийство? — оборачивается и прошивает, разрезая меня взглядом. Он медленно снимает кожу, расчленяет и пристально изучает человеческую начинку, выставляя на предметное стекло под свой личный микроскоп.

— Нет, конечно, — кривляюсь, подкатываю глаза и злобно скалюсь. — Не преувеличивай. Обычный поединок. Как всегда! Это очень жесткий спорт.

Старший все прекрасно видит, а я, откровенно говоря, особо не скрываюсь. Просто не хочу об этом говорить. Все хорошо закончилось, к тому же этой саблей вряд ли выйдет насквозь проткнуть или насмерть зарубить. По крайней мере спортивное фехтование подобных прецедентов доселе не встречало. Мне абсолютно ничего не угрожало, а я всего лишь предоставил себя в полное распоряжение того, кому хотелось физически душу отвести. Расчет простой и стопроцентно верный: моя игра, моя вина, без сдачи, под расчет… Надеюсь, что Мантуров полностью удовлетворен и между нами не осталось больше никаких условностей или недопониманий. Все предельно ясно и без обиняков. Ясно без слов, подобранных с большим трудом.

— Как ты нас нашел? — откинув полотенце, лениво стягиваю свой ламе и растерзанную поединком куртку.

— Неважно.

— Ну, знаешь ли.

— Неважно, я сказал! Собирайся, — кивает на мою сумку.

— А я что делаю, — с трудом натягиваю запасную чистую рубашку и, уткнувшись подбородком в грудь, неспешно пропускаю пуговицы в мелкие петлицы.

Отец внимательно следит за тем, что я делаю, как медленно вожусь, никуда не тороплюсь, засовывая вещи в сумку, как шиплю и шикаю, когда подхожу к зеркалу, чтобы сверить тактильные ощущения с личным отражением.

Да уж! Я красив и слишком обаятелен. Правда, похож на человека, которого когтями то ли дикая кошка, то ли бешеная баба прочесала. Подобное, как учит нас история, украшает мужчину и делает его особо привлекательным.

— Нравится? — издеваясь, спрашивает у меня.

— Неплох, — подмигиваю отражению.

Отец равняется со мной, укладывает крупную ладонь мне на плечо и внезапно выдает:

— Я хочу спросить.

— Не болит, если что, — скашиваю взгляд на его пальцы, которые меня сжимают. — А вот твои прикосновения неприятны.

— Хочу услышать правду. Только правду!

— Пап, одно сплошное «хочу», «настаиваю», «говорю», «приказываю».

— Я волнуюсь, — произносит шепотом отец, встречаясь взглядом со мной в зеркале.

— За что?

— За кого! — мгновенно исправляет мой вопрос.

— Ей-богу… — лениво начинаю.

— Да замолчи, в конце концов.

— … — молчу, глаза не отвожу и жду, что он мне дальше скажет.

— Как это произошло?

Вот так вот сразу! Без предисловий и долбаных прелюдий? А как же обязательный прогрев «машины», чтобы «движок» не застучал, да «масло» из всех щелей не потекло?

— Что?

— Не виляй, — водит головой, словно на три четверти вальс разумом танцует.

— Уточни, пожалуйста.

— Как ты заболел, сынок?

— Какая разница? — грубо отрезаю.

— Петр! — оскалившись, рычит.

— Я изменял жене, папа, — со свистом выдыхаю. — Я кобель! Непостоянная сволочь! Мерзкий гад! У меня проблемы с сексом. Воздержание вообще не для меня. Озабоченный козел, которому одной малютки мало. Я был неосторожен, слишком неразборчив в интимных связях. А Эля мне наскучила, приелась, и стала сильно надоедать. Постоянно зудела, пилила, высказывала претензии. Я оттачивал мастерство в порноделе, потому как ни хрена не удовлетворял ее. Я стал гулять. Это модно, папа! Одна шалава, за ней, как водится, вторая киска подошла, потом я встретил третью пизд…

— Петр!

— … две девочки одновременно были. Был с каждой. А с кем девки были до меня, тут, естественно, прокол! Еще обмен партнерами. Это просьба Эли. Знаешь, что это такое? Дорогие закрытые клубы для тех, кому в постели стало скучно. Черт возьми! Об этом, что ли, будем говорить? Ты разве не знаешь, как это…

— Нет! — краснея и смущаясь, рявкает отец.

Еще бы!

— Я был неверен, за это и пострадал. Все? — отступаю, скидываю его руку и, подхватив сумку, закидываю себе на спину. — Теперь я свободен, а ты спокоен? Уже могу идти?

— Ты ведь любил ее…

— Мы закончили? Или ты решил покопаться в личной жизни старшего сынка. Какая теперь разница, любил-не любил, изменял-не изменял, болел-не болел? Я здоров и…

«Счастлив!» — улыбаюсь широко и подмигиваю абсолютно ни хрена не догоняющему папе.

Сказать ему, что моя жена наставляла мне ветвистые рога, что я с некоторых пор стал для нее никем, неинтересным жалким типом, голубым воротничком, с которым она вынужденно делила постель и совместное время проводила, у которого тянула деньги, чтобы оплатить свои профессиональные траты на «холсты и краски», с которым находилась под одной крышей, потому как не имела собственного угла? Такой ответ его бы устроил? Гришу Велихова порадовал бы тот факт, что его старшенький сынок: