Припарковавшись в своем обычном месте, выбираюсь из салона, осматриваюсь, изучая обстановку, затем вальяжно следую к багажнику и вытаскиваю оттуда сумку со спортивным обмундированием.

Сегодня будет сабля! Потому что я этого хочу. Верхняя часть тела моего противника, рубящие удары и отсутствующее забрало. Таков был уговор! Он выразил согласие и, как оказалось, раньше меня сюда пришел. Так не терпится или нервное перевозбуждение заставляет ошибаться и являться к месту нашей встречи загодя, почти на три четверти часа прежде установленного срока?

— Ты опоздал! — выплевывает мне Мантуров, как только я вхожу в тренировочное помещение, где сейчас никого нет, кроме нас.

— Были дела, — хмыкнув, спокойно говорю. — Снимай! — не глядя на него, рукой указываю на шлем, который он на свою рожу, подссыкая, нацепил. — Хочу видеть…

Каков он из себя гребаный подлец! Он дергает защиту, срывает с головы и, отшвырнув ее куда-то, остается в фехтовальной куртке и, что называется, с саблей наголо, с поднятым забралом и наглым рылом с выпученными то ли от неожиданности, то ли от испуга желеобразными шарами.

— Это последняя встреча, Егор, — занимаю свое место на дорожке. Рассекаю клинком воздух и быстро принимаю стойку. — Последняя с тобой! Готов? — не дожидаясь какого-либо ответа, тут же подаю команду. — En garde! Allez!

Ну вот! Совсем другое дело.

Теперь отчетливо вижу пунцовеющую рожу своего противника, чувствую, как он трусит, потому как отскакивает при каждом наступательном ударе назад, замечаю, как он дергает клинком, как лажает, грубо нарушая правила. По-видимому, пора! Настало время откровенного разговора.

— Я сделал все, Егор Михайлович! Слышно? — рявкаю ему в лицо, как только он оказывается на острие атаки.

— Да, — искусно парирует мой удар и молниеносно отступает, занимая оборонительную, почти непрошибаемую позицию.

— Чего тебе еще надо? — размахиваюсь и наношу первое ощутимое прикосновение к его плечу.

Мантуров отводит руку и кривит губы.

— Больно? — шиплю, щажу его, снижая интенсивность своих маневров.

— Нет, — скрипит зубами, молниеносно организовывая контратаку.

— Я ушел из конторы, — продолжаю.

— Все равно, — мне тут же отвечает.

Я сально ухмыляюсь и подкатываю глаза:

— Ей-богу, Мантуров, в последнее мне верится с большим трудом.

— Мне! — выговаривает, отчеканивая каждое гребаное слово. — Все! Равно!

— Захотелось поквитаться, старичок? — наношу еще один удар и в ту же руку.

Увы, Мантуров добротно вышколен и хорошо обучен, а я — опять увы — слишком предсказуем и совсем неоригинален. Он отворачивается, и мгновенно осуществляет свой парирующий выпад.

Я слышу резкий свист клинка и краем глаза замечаю вспышку, словно молния разрезает небеса. Сабля больно задевает мой висок и щеку, а я зажмуриваюсь и грязно матерюсь:

— С-с-сука! Бля-я-я, — сиплю, костяшками прикладываясь к вздувшейся от раздражения коже. Похоже, у меня идет кровь. Смахиваю капли и вытираю испачканную руку о фехтовальные панталоны. — En garde! — не дав времени на рекогносцировку, командую в спину отвернувшегося от меня Егора. — En garde! En garde! — повторяю, резво устремляюсь на него, осуществляя молниеносную и неожиданную атаку.

А дальше все, как в непроницаемом тумане! Мы рубимся без правил. Для нас их попросту не существует. На каждый поражающий меня укол-удар, я наношу десяток мелких, но чересчур болезненных укусов.

Егор плюется и орет:

— Ты должен был сказать! Сказать все! С самого начала.

— Что? — размахиваюсь и попадаю своему противнику в шею, скольжу клинком по куртке, под которой у него находится пластрон, защищающий грудину и подмышку.

Мантуров отскакивает, но не сдается.

— Что она с тобой! — задыхаясь, отвечает. — Что вы с Антонией встречаетесь!

— С какой стати?

— Это правильно. Это честно. Справедливо, наконец.

— Я не встречался с Нией! — снова наступаю. — Не встречался.

— Ложь!

— И ты решил нам отомстить за то, что правдой не считаешь? Захотелось власть показать? Я, по твоему мнению, соврал, а ты задумал объяснить нам в игровой, конечно, форме, что такое «хорошо», а что такое «плохо». И какая поджидает кара тех, кто, опять же по твоему сугубо субъективному мнению, нагло врет.

— Неправда! — он отрицательно мотает головой, одновременно с этим следит за мной и стремительным движением моего клинка. — Назад! — горланит, когда я слишком близко подбираюсь. Егор резко выставляет руку и прочерчивает еще раз на моей щеке свой персональный знак.

— А-а-а! — отпрыгнув, сгибаюсь, прикрыв руками лицо, сквозь пальцы ворчу. — Какого хрена ты прицепился к Нии? Свою крышу, видимо, предлагал, потом сочувствующего или святого изображал, ревнителя заповедей господних. Ты приперся в магазин, хотя знал, что это было точно лишним.

— Я не трогал ее.

— Издеваешься?

— Не трогал. С чего ты взял?

— А твои проверки, например. Ты заявился к ней и стал строить из себя героя. Хватал ее за руки и утешал. Я все видел. Ты…

— Ты ревновал? — спрашивает, буравя острым взглядом.

— Нет! — рычу.

— Ревновал!

— Считаешь, что достойно вел себя?

— Исключительно в интересах своих клиентов.

— Не лечи меня.

— Ты меня в чем-то обвиняешь, Велихов?

— Это был однозначный перегиб. Решил продемонстрировать силу и доказать, что на многое способен? Только вот нацепить кольцо на палец Нии ты не смог…

— Повторяю еще раз! Я вел дело, Велихов. А ваша «Шоколадница» была в нехорошем списке.

— В твоем! В твоем списке, сволочь! Тебе захотелось проучить нас. Задело, что свадьба сорвалась? Тебя закоротило, мозги поплыли. Она не виновата. Так я еще раз спрашиваю… — не успеваю договорить, как получаю серию стремительных, не поддающихся парированию ударов.

Похоже, у обиженного героя вдруг открылось второе или, черт возьми, третье дыхание, и в результате такого неудачного стечения обстоятельств я выступаю в качестве тренировочной груши для совсем еще зеленых новичков, потому как больше не сопротивляюсь, зато с покорностью встречаю каждый результативный для фехтовальщика удар. Расставив руки, я отхожу назад, но головы не опускаю. За это получаю обжигающие, больно жалящие, ядовитые щипки острого клинка по своей роже. Моргаю в такт каждому прикосновению металла к коже, дергаю губами, оскаливаюсь и, напоследок стиснув челюсти и разбрызгивая слюни, бессвязно, по-звериному и с задушенным хрипом рычу и туберкулезно кашляю.

— Ты когда-то задал мне вопрос, Велихов, — он ухмыляется, наслаждаясь своей безоговорочной победой и, конечно же, не останавливает набравшей колоссальные обороты атаки. — Припоминаешь?

— Нет, — не парирую удары, а лишь мотаю головой за каждым касанием его клинка.

— Что! — размах, удар, оттяжка, адский свист. — Такое! — укол, еще один укол, еще, еще, еще, укол, удар, оттяжка, пронизывающая боль. — Любовь! А-а-а-а?

— Я этого не помню, — вышептываю, еле двигая губами.

— Тогда я не нашелся с ответом, — Мантуров наконец-то останавливает свою атаку. — Увы! — пожимает плечами. — Голова иным была забита, — отводит рабочую руку в сторону, стряхивает кисть и полосует воздух окровавленным клинком. — Но сейчас, — он устремляет взгляд точно на меня. — Сейчас, сейчас, — через зубы произносит, — я готов ответить! Все еще желаешь знать?

— Да, — смаргиваю выступившие слезы и вытираю сочащуюся кровь из ссадин, которые он мне нанес.

Еще один взмах, который я специально пропускаю, и удар кулаком прямиком мне в челюсть. А вот этого я совсем не ожидал. Ноги подкашиваются, колени сильно сгибаются, а сам я заваливаюсь сначала вперед, а затем назад.

Бесконечный потолок и очень яркий свет, струящийся из прямоугольных плафонов — все, что видят в настоящий момент мои замершие глаза. Запах и мерзкий вкус собственной крови, которую я вынужденно пробую языком, катаю в глотке, а затем проталкиваю к себе в нутро — все, что чувствую и вынужденно потребляю.