— Я не ездила лет десять, если не больше. Не уверена, что выдержу все, что ты там запланировал. Это экскурсия?

— Да.

— Групповая? Мы опаздываем?

— Нет.

— Господи! — мотает головой. — Дура, дура… Идиотка! Забудь, что я сказала, Велихов. Всё! Всё-всё!

— Мы будем отдыхать, щенок, — обнимаю и подтягиваю ее к себе спиной. — Ты не права, Тузик.

А ее признание я точно не смогу забыть. Пусть не просит и не умоляет.

— В чем же я ошиблась? — вполоборота задает вопрос.

— Я хочу тебя.

Добавить бы к желанию уточнения «очень», «сильно» и… «Довольно долго»!

— М-м-м, — откидывает голову и затылком утыкается мне в лоб. — Врешь?

— Нет! Я не хочу спешить, Смирнова, — шепчу в основание женской шеи. — Разрушить просто — все испортить, поторопиться, разорвать связи, растоптать зыбкий домик на морском песке. Прошу тебя, давай поговорим об этом немного позже.

— Ты очень странный, Петя, — Тоня крутит головой и сильнее упирается, продавливая мне лобную кость.

Я знаю и сильно удивляюсь всем действиям, которые рядом с ней произвожу.

— Подождем, подождем… Вернемся домой.

— Да пошел ты! — подпрыгивает на своем месте, волчком вращается и пытается через меня, поверх моей головы, с разбегу перемахнуть. — Дай мне жить, Велихов. Руки убери, козел! Что это такое?

— Успокойся, — перехватываю и, озираясь по сторонам на глазеющую достопочтенную, но, сука, до тошноты скучную и пресную публику, впечатываю Нию полностью в себя. — Не кричи, пожалуйста!

— Шкандала ишпугалша, — мне в грудь шепелявит Тузик.

— … — про себя мычу и молча соглашаюсь.

Но не скандала я боюсь, а того, что в скором времени, возможно, кого-то потеряю.

— Это потому, што мы ш тобой давно жнакомы? — гундосит Ния, выдыхая жаркий воздух.

Нет, не поэтому! Хотя и здесь до хрена подводных камней. Смирнова — не случайная знакомая, не проходящая девица, не та, с которой можно замутить, а наигравшись в ящик с отработанными матрешками задвинуть.

— Идем! — оттаскиваю от себя ее, быстренько осматриваю сильно раскрасневшееся лицо. — Тебя проводить в номер?

— Обойдусь! Я не маленькая, не ребенок, еще раз для деревянных повторяю, — пальцами вытирает нос, хрюкает и безобразно шмыгает. — Чего уставился? Не нравлюсь. Слезы никому не идут, Петруччио.

Отнюдь! Ей даже чересчур к лицу…

— Я тебя хочу, — вдруг признаю, разглядывая исподлобья. — Хочу!

— И на том спасибо, — подкатывает глаза и надменно искривляет губы. — Встань, дружок! — указывает подбородком, что мне следует подняться и уступить дорогу.

— Я подожду на улице, — наблюдаю за всем, что она делает. Как медленно выходит, как поправляет короткий подол сарафана, как передергивает плечами, устанавливая задравшийся рукав пиджака на место и как, ни разу не оглянувшись на меня, покачивая бедрами, идет к лестничным ступеням, ведущим наверх, в комнаты гостиничных постояльцев.

Пока Антония переодевается, я успеваю сделать несколько никотиновых затяжек и отмотать шестьсот шагов перед центральным входом, а еще обдумать сложившуюся ситуацию, которую самолично спровоцировал, скрупулезно и весьма талантливо организовал и до логического финала так и не довел: то ли испугался наступающих последствий, то ли постеснялся, то ли собственных силенок все-таки не рассчитал.

Я не могу испортить все, чего с большим трудом добился с Нией. Исчезла, наконец-таки, детско-юношеская борзота и шалость, пропали азарт и адская жестокость по отношению друг к другу, на хрен улетучились подколы и абсолютно несмешные розыгрыши. И все это случилось за какие-то неполные две недели. Поразительный и удивительный результат, если откровенно. А сегодняшнее признание от Тосика я мог бы расценить, как безоговорочную победу и полную капитуляцию, да только не хочу. А почему? Ответ весьма банален. Мне нравится то, что происходит между нами и я не намерен ничего менять в этом направлении, потому что:

«Я не люблю, Смирнову! Я ее… Не люб-лю!»…

Она слукавила, когда сказала, что давно не упражнялась. Она прекрасно держится в седле, не боится, не стесняется моих бесцеремонных взглядов и смотрится, черт меня возьми, великолепно. Маленькая гордая фигурка в клетчатой рубашке и потертых джинсах, заправленных в сапоги для верховой езды. Крохотный размер ступни, небольшие каблуки, цепляющиеся за стремена, блестящие от ваксы, поскрипывающие кожаные голенища и нержавеющие шпоры, которые она вонзает в бока гнедого жеребца, двигающегося рысью рядом с моей кобылой. Ее аллюр женский, с поднятием собственного таза в такт лошадиному шагу. Охренеть, ребята! И это нужно видеть. Смирновой выездка идет.

А ведь я знаю об этой женщине абсолютно все…

Подстегиваю свою вороную и галопирующим шагом стремительно вырываюсь вперед. Щелкая языком, подгоняю лошадь, привстаю в седле, наклоняюсь, сливаясь телом с живой машиной, которая развивает бешеную скорость всего за несколько секунд.

Хочу сейчас побыть один, с собой наедине… В тотальном одиночестве и без живых свидетелей!

— Велихов! — кричит мне в спину Ния. — Подожди! Я так быстро не могу-у-у-у. Куда ты…

Не оборачиваясь, мчу, по плечам стегая животину. Она хрипит, но в тоже время ровно дышит и, стремглав, летит вперед, прижав к шее настороженные уши, и распуская гриву на ветру, который аэродинамично меня с ней обтекает…

У Тоньки разноцветные глаза и красивая улыбка. Когда Смирнова улыбается, то покоряет тех, кто по воле случая с ней рядом оказался. Это, как взрывная волна, как неминуемая отдача при поражении снарядом, тяжелая контузия при звуковом сопровождении смертельного удара. Вот так я на это все смотрю и так все понимаю.

Кручусь, гарцуя, на поляне, на которую влетел на вороной кобыле, почти ее загнав. Натягиваю повод, трензелями разрывая теплые живые губы, вонзаю железо в беззубые дёсны лошади, которая захлебывается собственной слюной, взбитой от скачки и от моих жестоких действий в пожелтевшую, как у курильщика, густую пену. Она плюется, давится собственным языком и встав на дыбы, поднимает передние копыта, передвигаясь точным шагом на оставшихся двоих.

— Вот так! — шепчу ей в уши, поощряя. — Умница!

Лошадь нервничает и мотает головой, попадая грубым волосом мне в нос, глаза, рот и даже уши.

— Все! Все! — отпускаю и опускаюсь вниз, инерционно следуя за ней. — Прости, девочка! — наклонившись, хлопаю ладонью по плечу. — Ты сильная, малышка. Я не хотел тебя обидеть.

Так вышло! Случайно… Я за всем не уследил и заигрался. Сильно и без шансов на повторную жеребьевку или перебрасывание игральных карт-костей. Уговор есть уговор, а мы с Антонией заранее все обговорили. Чему здесь удивляться, тут только покориться и свой заслуженный выигрыш — если Туз не шутит — взять.

Спешиваюсь и перекидываю через лошадиную голову поводья, удобно располагая их себе под руку. Шагаю, безжалостно наступая на желтые смеющиеся головки одуванчиков, которым в этом месте нет числа. С остервенением отшвыриваю каждый, гильотинируя солнечную улыбку, что попадается мне под сапог.

Я слышу четкий лошадиный топот. Где-то совсем рядом, довольно близко. Смирнова, по-видимому, догнала меня. Наконец-то! Я хочу все объяснить и, черт меня дери, во всем признаться, если она станет меня, конечно, слушать.

Красивая… Запыхавшаяся… Ищущая… Стоящая на вытянутых ногах в стременах, но не сидящая в седле… Сейчас, по-моему, она готова растерзать меня за то, что безбожно бросил и куда-то в неизвестном направлении ускакал.

— Что с тобой? — Тоня подъезжает и резко останавливает жеребца. Он фыркает и сильно, как будто утвердительно, вперед-назад мотает головой. — Тише, мальчик, — шепчет молодцу на ушко. — Петя?

Уткнувшись головой в женское бедро, кручусь, пробираясь головой ей в мышцу, пронзая мякоть бешеным желанием, настойчивостью и чертовым энтузиазмом.

— Тонь…

— Что произошло? — Смирнова запускает руку в мои волосы, легко сжимает и гладит, словно мать ласкает в чем-то провинившегося мальчишку.