Помню, как после ампутации в первый раз пришел в сознание и не глядя на свою уже отсутствующую руку проорал врачам, любезно навестившим меня в реанимационной палате, что не отказался бы от ударной дозы обезболивающих препаратов, так как терпеть такое просто невыносимо, а для меня — персональная исключительная пытка. Рука совсем не слушается, но я определенно чувствую ее. Она адски болит, зудит, изощренно мучает меня и слишком громко заявляет про себя. После этого меня посетили невролог, физиотерапевт, анестезиолог и какой-то очень милый невысокий человек, впоследствии оказавшийся ортопедом-новатором, любезно вызвавшемся поэкспериментировать с бионикой на моем клиническом примере и в моем лице. Я онемел, когда увидел, чем на самом деле владею после спасительной операции и что осталось от руки по факту.

«Этого не может быть!» — шептал я, повторяя долбаную частицу «не». — «Я чувствую боль, фиксирую мозгами шевеление пальцев, да я вращаю кистью и пытаюсь зацепить стакан, который мне любезно предлагают взять!».

«Мозг помнит — слишком мало времени прошло, нейронные связи все еще на старом месте. Вы просто не привыкли! Руки однозначно нет — авторитетно заявляю! Это фантомные боли, Ярослав!» — таков был врачебный одноголосый ответ.

Моя левая рука отсутствует, а боль — фантом, как будто голова играет с телом в прятки? Мозг издевается над тем, что после операции осталось? Разум потешается над несознательным хозяином культяпки?

«Как долго это будет продолжаться?» — сквозь слезы я спросил у тех скучающих в моей палате специалистов.

«Временами, периодически. Это не физическая проблема, Ярослав! Вам необходимо с этим сжиться и смириться. Проблема не в отсутствующей руке, а…».

«В моей голове?» — помню, как сально ухмыльнулся в тот момент. Ко всем моим проблемам, мне предстояло не только научиться с этим жить, но еще и свыкнуться с тем, чего в моей комплектации больше нет.

«Все рука или только половина? Я не вижу и не понимаю через этот эластичный бинт» — рычал и возмущался, дергаясь, как паралитик, разлегшийся на физиотерапевтической кровати.

«У Вас нет кисти и предплечья» — спокойно заверил тот невысокий ортопед, разглядывая рентгеновский снимок моей руки.

А количественно? Одна восьмая, десятая, шестнадцатая? Половина? Сколько им довелось оттяпать, пока я под наркозом спал?

«То есть пальцы в девку загнать не смогу?» — нервно пошлость выдал вслух.

«У Вас остался половой член, правая полноценная рука и ядовитый язык! Последний орган — весьма подвижен, между прочим. Отдыхайте, пациент. Вам нужно поспать. Что скажете?» — с весьма обыденным вопросом обратился к своим коллегам, видимо, самый главный из всей этой медицинской шайки врач.

«Вы обещали, что оставите…» — задушенно шептал им вслед.

«Успокойтесь, Ярослав, и постарайтесь сделать это без специальных седативных препаратов, не хотелось бы пичкать Вас после общего наркоза успокоительным, вколов лошадиную дозу транквилизаторов. У Вас здоровый, молодой и сильный организм, но даже его ресурсы не безграничны. Мы Вас не обманули, а оставили столько, сколько надо. Вашей жизни больше не угрожает некроз тканей верхних конечностей и тотальная интоксикация организма. Поправляйтесь! Поспите, Вам нужно больше отдыхать и настраиваться на протезирование. Процесс продолжительный, затратный и физически, и эмоционально, но, несомненно, выигрышный. Качество Вашей жизни значительно повысится. Мы хорошо продвинулись в таких вопросах. Вы нам верите?».

Да я уже один раз доверился. А как после оказалось, словно хряк пошел под очень острый тонкий хирургический нож!

«Иди ты на хрен, добрый эскулап!» — пургу рычал и сам не понимал, что говорил тогда. Чуть фляга не засвистела в тот момент, а сам я элегантно не вышел не в ту дверь. А потом ко мне добрался… Папа! И снова понеслась… Насущная проблема отсутствующей руки, как тот постоянно возвращающийся покойник, снова влезла в наш «общий чат». Отец старательно отвлекал меня и транслировал выигрышность моего вынужденного положения. Кстати, целомудренно напоминая о возможности наладить разладившиеся отношения с Викторией, которая мелькала в моей жизни под статусом «сука, бывшая, забравшая моего ребенка и лишившая его отца»…

На простой вопрос о том, много или мало там осталось, я до сих пор затрудняюсь что-либо внятное ответить. Уверенно талдычу об одной второй, об обыкновенной половине, а Дашка про живые три четверти тонко верещит. Пытается частичку отвоевать? Я ей, конечно же, не противоречу, она, похоже, лучше меня считает дробные единицы. Да и какая теперь, по сути, разница, если на самом деле уже десятый год я ношу навороченный протез, первый экземпляр которого мне оплатили спонсоры конторы, на финансовое благо которой я сейчас усиленно тружусь. Зарабатываю им корпоративные очки, тестирую новейшие разработки, изобретаю что-то новое, воспитываю подрастающее поколение профессионалов, и вместе с этим рискую жизнью собственного ребенка. Последнее никогда не прощу себе!

— Даша… — с застывшим взглядом отстраняюсь от нее.

— Ты куда? — она всем телом тянется за мной.

— Полежи сама, пожалуйста, — откидываю одеяло, опускаю на пол ноги и поворачиваюсь к ней спиной.

— Ярослав? — жалобно пищит.

— Я тебя прошу, Даша. Скоро вернусь, — через зубы ей произношу.

— Не уходи, пожалуйста.

— Спи! — вполоборота грозно отрезаю.

Слышу, как она позади меня сильно возится: что-то куда-то тянет, потом кряхтит, посапывает, стонет и жалобно скулит.

— Даша, пожалуйста, — уставившись в огромную совместную фотографию, сделанную на нашей свадьбы, шиплю и заклинаю, насупив грозно брови.

— Извини, — всхлипывает, а затем смешно икает, — и-и-и, меня.

Ничего не отвечаю! Хватаю свои домашние штаны, через голову натягиваю холодную, немного влажную футболку на верхнюю половину своего тела и стаскиваю с тумбы свой телефон, зубами, по-собачьи, выдираю зарядный провод, и быстро оглянувшись на отвернувшуюся от меня Дашу, пулей, выпущенной из слишком длинного ствола, покидаю наше жилое помещение…

Кирилл попал в аварию — и только! Такое сплошь и рядом происходит на той трассе. Это фишка, это драйв, кайф, ширка, закономерно получаемая от сверхскорости, которую развивает эта техника, чутко прислушиваясь к механике, бесперебойно стучащей под обшивкой скоростного аппарата, на асфальтированной дороге. Ничего такого, честно говоря. Я столько раз сам попадал в весьма нехорошие, иногда пикантные ситуации. Попадал я, но не мой ребенок, не моя плоть и кровь, надежда и опора — мой единственный сынок.

Знаю, что слишком поздно. Понимаю, что бестолково и по-детски выгляжу. Осознаю, что невежливо, в чем-то даже глупо и бессмысленно мое желание. Действую на бессознательном уровне, поддаваясь почти животным, но в чем-то все же человеческим, немного цивилизованным, инстинктам, вслух, но очень тихо, повторяю странным речитативом комбинацию простых цифр и автоматически набираю заученный телефонный номер сына, сидя на каменном сыром полу в своем гараже, обмотав воспалившуюся культю холодной влажной тряпкой. Не вижу, что вытворяю пальцем на сенсорном экране, потому как боль браконьерски жадно топит, акселерируя кровь, блуждающую в моих звенящих от напряжения жилах, и заставляет отвлекаться от того, что делаю. Плюс семь, девять четыре девять, пять четыре, три… Возможно, восемь?

«На абоненте „Сын“ у инвалида установлен скоростной набор — счастливая цифра семь, чумной болван! А ты, по-видимому, ко всем имеющимся физиологическим прелестям по уму дурной?» — останавливаюсь в простых движениях и про себя шиплю.

— Алло, — после десятого гудка отвечает сонным голосом разбуженный своим обеспокоенным отцом Кирилл. — Пап, это ты?

— Извини, старик. Разбудил? Привет-привет! — шепчу, согнувшись пополам.

— Что-то случилось? У тебя странный голос. Па?

Представляю, как он растирает переносицу, зевает, посматривая на часы, затем садится в своей кровати и включает неяркий свет, вероятно, ночник или телефонный фонарь.