— Ты избавляешься от меня? — шепчет, когда я разрываю наши губы. — Хочешь побыть один? Мне спуститься вниз, Ярослав?
— Даже и не думал. Попробуй только, — прикасаюсь губами к гладкому и прохладному лбу. — Не смей так делать, Даша. Странно и, если честно, страшно выглядит и ощущается точно так же.
Мне до жути надоело почти еженощно просыпаться в гордом одиночестве. Неоднократно заставал ее жалко развалившейся на диване, стоящем на первом этаже в общем помещении. С каким-то жутковатым, нездоровым видом, словно зачумленная эмоциональным приходом, Дарья слепо пялилась безумным, сильно влажным взглядом в высокий потолок и круговыми движениями, как будто успокаивала накативший приступ, гладила свой лобок, словно сама себя удовлетворяла. На все мои вопросы о том, что с ней происходит или что ее так сильно беспокоит, ответ был стабильно постоянным:
«Обыкновенное несварение желудка, я сильно переела, Ярослав!».
Желудок? Непосредственно возле женского лобка?
«Как скажешь, рыбка! Не возражаешь, если я побуду здесь и поддержу тебя?» — задавал вопрос.
Она утвердительно кивала, а я усаживался рядом, кривобоко располагался на полу, иногда в неудобном положении дремал, закинув голову к ней на грудь, точно так же, повторяя все ее движения, поглаживал ужасно горячий женский живот, шептал, вероятно, непотребные слова, и умолял встать, а когда она сдавалась, и мы поднимались в нашу спальню, там укладывались, долго ласкались и разморенные нежностью наконец-таки засыпали друг у друга на плече.
— Ты меня целуешь, словно затыкаешь, теперь еще укладываешь спать, а сам сидишь торчком. Ярослав, все свидетельствует о том, что ты пытаешься меня приспать…
— Не ошибаешься, Дашка. Тебе нужно отдохнуть. А у меня голова не отключается, рыбка, понимаешь? Одно и то же, да по десятому кругу.
— Ты волнуешься за сына? Он не звонил тебе?
— Пока нет.
— Так позвони ему сам, — с улыбкой предлагает.
— Даш, я не знаю, что ему сказать.
— Неправда.
— Что? — ухмыльнувшись, изумляюсь тому, как она с уверенностью, хоть и сквозь дрему, произносит очень странное предположение.
То есть, я еще и вру, по ее мнению? Она недоговаривает мне, как вариант себе, а я всего лишь себе и паровозом сыну. Ей соврать точно не смогу! Не те у нас с ней отношения.
— Ты все знаешь, товарищ, но боишься вслух произнести, — степенно продолжает, чуть ли не загробным важным голосом, вещать.
— Боюсь? Ты серьезно, Даша? Спишь, похоже? — ехидно задаю вопрос.
— Ты боишься, что он не станет тебя слушать. Я права? — мягко и весьма елейно произносит.
Она была в таком же положении, видимо? Жена права? Ей, видимо, советовали, хотели сделать лучше и полезнее, а рыбка лишь хвостом вильнула и в нейтральные воды собственного мнения уплыла? Права ли Даша? Нет, едва ли!
Кирилл Горовой — шестнадцатилетний мужчина, к тому же с моим, если верить Вике, стоическим, весьма тяжелым и непокорным характером. Трудно будет достучаться до самоуверенного пацана, если он башкой упрется в то, в чем видит в недалеком будущем себя. Печенкой чую, что даже крепко возненавидит, по-сыновьи проклянет и отречется от меня, как от своего недоделанного отца. Все сразу, мгновенно и одновременно! Скоропостижно я перейду из разряда «великолепный папа» в касту «неудачник, непонимающий собственного ребенка». А я там уже когда-то был, не желаю к этому ни при каких условиях возвращаться.
— Дарья, ложись-ка спать, пока я силой не завалил тебя, — наигранно грожу.
— Ну вот опять! — недовольно бухтит.
— В чем дело, Горовая? — шиплю в ответ. — Считаю до трех! Раз…
— Бога ради, товарищ! — ворчит и квохчет. — Что за отношение?
— Два… — размеренно отсчитываю минуты до ее предполагаемого позорного «конца».
Она, покряхтывая, сползает вниз, дергает ногами, смешно укладывается на бочок и подбирает молитвенно сложенные ладони себе под щеку.
— Доволен? — рычит, почти не раскрывая рта, рассматривая из-под ресниц меня.
— Глаза, Даша! Не щурься, будь добра.
— Тренируешься в гипнозе, дурной товарищ?
Может рот ей завязать?
— Раз… — опять грубо начинаю свой отсчет.
— Да, пожалуйста.
Дарья закрывает глаза и шумно выдыхает. Знаю, что не спит и даже не пытается заснуть. Пусть молча полежит, а я пока поразмышляю.
Что Кириллу следует сказать после того, как мы чрезвычайно продуктивно поговорили о его судьбе с горько, но все-таки бесшумно, плачущей Викторией, сидя возле его больничной палаты в то время, как врач проводил осмотр и выдавал свое заключение о повреждениях, которые сын получил в результате аварии на треке?
И да — есть очень обоюдоострый выступ в наших только вот наладившихся очень зыбких отношениях. Я чересчур волнуюсь, что больше не увижу сына, а Вика сдержит старое обещание и выкопает давно зарытый по взаимному согласию топор нашей неоконченной, слишком вялотекущей, войны. Когда-то мы с ней негласно договорились об общем нехорошем прошлом при заинтересованных свидетелях не вспоминать, а просто стать обыкновенными родителями, хоть и живущими порознь, для быстро подрастающего и очень любопытного Кирилла. Мальчишка ведь не виноват в том, что мы не смогли ужиться вместе, а только лишь травили друг друга весь тот короткий срок, когда делили общую жилплощадь и собирали финансовый на будущее капитал. Я неуверенный, возможно слабый, молодой отец без золотых вложений, а она задуренная бытом юная мать. Мои отлучки и походы за военной славой, потом спортивная неудачная карьера, жалкие подработки в ремонтных и экспериментальных мастерских конюшни, подобие каких-то значимых достижений и вполне закономерный развод — наша с Викой жизнь, которая для кого-то правильного не стоит ломаного гроша, а для нас — совместная четырехлетняя короткая эпоха и прекрасный взрослый сын.
Страшусь, что не смогу поговорить с Кириллом, а вот за возможное скорейшее окончание его гоночной карьеры — как это ни странно, абсолютно не боюсь! Мне ни хрена не жаль, и даже наплевать на это, а ему придется с этим фактом, выразив свою покорность, в скором времени смириться. Если честно, то я немного даже рад. У Кирилла, вне всяческих сомнений, есть определенные успехи на трассе и в профессиональном пилотировании болидом, в наличии сверхбыстрая реакция и даже небольшой талант, охренительное рвение и лошадиная работоспособность, но мы с ним слишком близкие родственники, а я, видимо, учитывая этот факт, задрочено к пацану предвзят. Требую многого, ругаю и не даю расслабиться… Я тренирую сына, словно объезжаю молодого жеребца. Возможно, Даша была права, когда просила быть с мальчиком помягче, показать, что это не предел его возможностей, рассказать больше о себе, своим примером что-то показать. Тогда я фыркнул и практически заткнул жену, а сейчас уже ни к месту и ни ко времени мое недовыказанное, слишком запоздалое, словно кающееся, рвение.
— Ты плохо себя чувствуешь? — Дарья снова оживает и перегибается через меня, прищуривается и внимательно рассматривает сейчас освобожденную от гильзы культю.
Несмело протягивает свою руку с намерением прикоснуться к кожному мозолю, я резко убираю левую конечность и по-звериному рычу.
— Какого черта?
— Извини, но… — она застывает надо мной. — Тебя что-то беспокоит?
— Все нормально, — прикрыв глаза, не разжимая губ, произношу. — Укладывайся, пожалуйста. Оставь меня в покое, Даша.
А вот тут я нагло и весьма самоуверенно обманываю собственную жену. Рука нестерпимо болит третьи сучьи сутки. Не затыкается транда ни на минуту — ноет, что-то режет, выковыривая острой пикой мышцы, кромсает жилы, полосует кожу, кость изнутри расцарапывает оставшуюся мышечную массу. Мой обрубок сильно воспален и даже жутко чешется. Отчаянно хочу впиться зубами в гнилое мясо и вырвать то, что сильно беспокоит и не дает спокойно спать. Под чистую удалить оставшиеся нервные клетки, кислотой выжечь сухожилия и ампутировать однозначно бесполезную культяпку под самую ключицу. Я, безусловно, такую довольно специфическую боль могу перетерпеть, когда в моей фантазии царит порядок. Мне не в первый раз! Есть замечательное средство, снимающее болевой эффект и заставляющее здраво на жизненную ситуацию смотреть. Крепко стиснув зубы и больно прикусив себе язык, как правило, я очень осторожно переворачиваюсь на другой бок, спиной к сладко посапывающей жене; затем очень медленно, с растяжкой, подтягиваю колени к своей груди, скручиваюсь и, как собака палку, закусываю наволочку подушки, посасываю тряпичный мягкий уголок, словно женскую сиську терзаю лаской, скулю в перо и вату, и тихо плачу про себя. Работает всегда!
