— Покиньте помещение, пожалуйста, — сквозь зубы отрезает. — Всего хорошего, — шипит, поглядывая на удаляющуюся Дашу. Я слышу, как эта сука добавляет. — Счастья Вам и Вашей заносчивой жене…

Да ради Бога! Уже! Быстро догоняю кумпарситу, хватаю ее под локоть и резко разворачиваю лицом к себе.

— Что случилось, Дори?

Она удивленно вздергивает брови, странно, как будто вынужденно, улыбается, отрицательно, с каким-то снисхождением, качает головой и с шипением выбирается из моего захвата. Намеренно идет под дождь и даже не сгибается. Стихия истязает Дашу, жестко избивая бешеным напором, а ей, похоже, все равно. Ей не больно, словно полное бесчувствие не только в пульсирующем сердце и на страдающей от невысказанного маленькой душе, но и во всем хрупком теле! Кумпарсита мгновенно омертвела и потеряла свою живую, человеческую часть! Отрезала от себя кусок и об этом странным образом забыла. Теперь она бездушная машина, передвигающая ногами, потому что так нужно, так заложено ее простой программой. Чтобы существовать, ей нужно двигаться и идти. У нее обыкновенное, не требующее интеллектуального выбора задание:

«Я должна покинуть это заведение и уйти!».

Жена не ускоряется и даже не старается между капель проскочить. Уверенной походкой, не виляя задом, приближается к машине, останавливается возле пассажирской двери и чего-то ждет. Вижу, как дергаются ее плечи, как жутко вертится голова, как лихорадит кисти рук, как беспокойно перебирают ноги странный танцевальный ритм. Она танцует? Моя жена сошла с ума от посещения детского дома? Ее что-то угнетает, беспокоит, злит и до беспамятства доводит?

Подбегаю к своей двери, снимаю блокировку и наблюдаю за тем, как она забирается в салон. Всхлипывая и вымученно подвывая, Даша усаживается на свое место. С шипением и рычанием пристегивается своим ремнем, и сразу отворачивается от меня.

— Даша… — шепчу, уставившись перед собой, внимательно изучая обстановку в лобовое, — поговори со мной… Что произошло? Мальчишки что-то нехорошее сказали? Не молчи… Так нельзя!

— М-м-м! — вот и все, что мне слышится в ответ.

— Покатаемся? — нажимаю кнопку запуска двигателя, а на «разрешении движения» кистью застываю.

— У-м-м! — всхлип и бешеное мотание головой, а больше ничего.

Расценить как соглашение и не мучить глупыми вопросами кумпарситу?

Мы кружим с ней по мокрому серпантину уже битых три часа. Жена молчаливо рассматривает обстановку за окном, водит пальцем по стеклу, иногда мычит и, как рыба, периодически раскрывает рот. Неровно дышит и шумно выдыхает. Мягко убавляю скорость и, отбрасывая колесами липкую шлепающую по крыльям грязь, подкатываюсь к нашему излюбленному месту у обрыва. Сегодня, к сожалению, не выйдет посидеть на парапете, рассматривая город, покорно раскинувшийся у наших ног. Припарковываю нас автомобильным хищным рылом вплотную к высокому бордюру — посмотрим с рыбкой на родимые окрестности через лобовое, раз дождь не позволяет выйти наружу и занять свое привычное место на нагревшемся за целый день камне.

— Даша?

Жена старательно мусолит пальцем зареванное дождем стекло.

— Что с тобой? — даю ей время и тут же сам себя опережаю. — Понимаю! Слишком быстро все произошло, а на это нужно время и настроение. Депрессия в душе и за окном? Рыбка, поговори! Давай-давай. Предлагаю подождать, повременить со всем этим. Нет проблем, родная. Одна попытка и не более того. Первое поражение не означает абсолютный проигрыш в генеральной битве. Ты со мной согласна? Не вышло — бывает! — Даша вздрагивает, но молчание по-прежнему сохраняет. — Я чересчур настаиваю? Скажи мне, что случилось? Мы как вышли оттуда, так ни слова не произнесли друг другу. Уже три часа молчим. Это чересчур жестоко… Даша!

— М, да-да? — она как будто из забвения возвращается.

Ну, наконец-то!

— Поставим необдуманное намерение на паузу, кумпарсита? Договорились? Отложим на хрен! — наклонившись немного вперед к рулевому колесу и, повернув к ней голову, шепчу. — Угу?

Молчит, руками вытирает нос и щеки… Тягучими солеными слезами умывает красивое лицо.

— Неправильно, да? Ты не хочешь, а я заставляю?

Она мотает головой, икая, громко сглатывает, из глаз выкатившуюся слезу во рту катает и давится немой истерикой, прикусывает свой язык и ни на один вопрос не отвечает. Что это значит? Похоже, отрицательный ответ — большой и очень жирный крест, прочерк, непреодолимая двойная сплошная полоса, которую по всем правилам пересекать нельзя. Назад! Назад! Назад! Она мычит и сильно изгибает шею, словно что-то хочет рассказать, но не решается, откатывается с выводом назад и снова застывает.

— Нам надо расстаться, и мы оба это понимаем, — через зубы злобно произносит.

Расстаться? То есть? Она моя жена… Я думал, что мы давным-давно оговорили правила, по которым с ней играем.

— Я не подхожу тебе, — всхлипывая, продолжает. — Не выйдет. Ты чересчур хороший, Ярослав. А я, — рычит и бьет кулачками по крепко сведенным своим коленям, — плохая. Если бы ты знал, какая я гнилая дрянь.

— Это из-за… — утыкаюсь мертвым взглядом вдаль, не слушая ее слова.

Хороший? Хороший, потому что дефективный? Потому что вызываю жалость у людей? Потому что болен? Болен навсегда? Сучьей ампутацией… Неизлечимо!

— Нет-нет, что ты! — дергает меня за правую руку, пытаясь откатить назад.

— Отцу не нравлюсь? — ухмылкой порчу губы. — Мужик с дефектом без перспективы на выздоровление?

Я же вижу, как Алексей странно смотрит на меня, словно… Он меня ревнует! Не о такой надежной партии грезил этот батя. Я ему, как мелкая рыбья кость, застрявшая между зубов. Рву в хлам язык и расчесываю десну, вызывая постоянное капиллярное, оттого противное, кровотечение…

— Это полностью моя вина. Папа обожает тебя, он уважает зятя, но…

— Ты не уйдешь, Горовая! — рявкаю и бью протезом по рулю. — Какого, сука, черта? Что теперь не так? Чего ты хочешь, Даша?

— Я не хочу детей, Ярослав! — с широко открытым ртом застывает передо мной. — Не-на-ви-жу! Я их не люблю… Прости, пожалуйста… — скрипит, переходя на мышиный звук. — Это все не то!

Надменно хмыкаю и пару раз моргаю, но с ответом быстро отмираю и шиплю, как обещание или даже клятву, нехорошие слова в заплаканное женское лицо:

— Значит, их не будет никогда! На хрен эти дети! Наплевать! Я хочу жену! — с щелчком еще раз бью искусственными пальцами по колесу. — Тебя, Даша! Хочу тебя… Ты это понимаешь? Что, блядь, здесь устроила? Какого черта? Ты не беременеешь, потому что не можешь или не хочешь? Да что я спрашиваю! Неважно, неважно! НАСРАТЬ! А так тебе понятнее? И слава богу, значит, будем жить в свое удовольствие! Или…

Она жалко забивается в угол между дверью и пассажирским креслом, словно боится того, что сейчас здесь отчебучит ее дефектный муж, и жалобно скулит:

— Отвези меня домой! Пожалу-у-у-у-йста.

Сейчас поедем — с этим тоже нет проблем! Доберемся через полчаса. Не буду гнать, пусть Даша успокоится и придет в себя. Приедем, расслабимся, помиримся и приведем себя в порядок, умоемся, возможно, вместе примем душ, я успокою рыбку, просто обниму, лежа с ней на нашем «доверительном и лечебном» диване. Поглажу, почешу ей ручку… Жена торчит от этого. Доставлю наслаждение, так и быть. Расчешу ей непокорные волосы, на пальцы намотаю локоны, расправлю запутавшиеся вихры, подую на открытую шейку, зацелую каждый уголок, расскажу какую-нибудь выдуманную историю, но главное, мы будем вместе! Как начали этот чертов день, так его и закончим! Никаких проблем… Она не уйдет! Я не позволю! Пусть это вынужденная, подходящая по ритму, остановка в нашем общем танце, сейчас произведем поворот, вращение на каблуках и заново…

— Ко мне домой. Я к мамочке хочу!

— Нет! — рычу, оскалившись, выпускаю слюни, словно бешеный задрот. — ТЫ МОЯ ЖЕНА!

Даша так виртуозно требует развод?

— Пожалуйста, — начинает гладить руку, затем вдруг переходит на щеку, висок и вспотевший лоб. — Любимый…

— Один час, Даша! Сорок пять минут… Полчаса! Ты поговоришь с мамой. Поплачешься ей в жилетку, раз муж тебе не впрок!