— Словно кость собаке кинул. Ты же знаешь, Серж, как я жалость не терплю…
Но у меня действительно нет на познавательные или остро социальные с ним беседы ни минуты свободного или завалявшегося ненароком времени. Так получилось, что именно сегодня и сейчас намечается довольно-таки неприятный разговор с Дашкой о том, что вчера на той их общей встрече произошло. Скрывать не буду, но мне совершенно не понравилось барское деяние, которым старшая племянница одарила и без того сильно дергающуюся Юльку, какими бы посылами и мыслями она в тот момент не руководствовалась — подачка была однозначно лишней и, как по мне, немного лживой. И выглядело это все, чего греха таить, словно благотворительный жест, щедрое, но все же вынужденное, пожертвование в фонд несостоявшейся семьи или финансовый плевок с весьма кричащей, довольно громкой целью. Но! Твою мать! Я уверен, что моя дочь уж точно ни при каком раскладе не пойдет на жестко табуированный в моей семье аборт. По крайней мере, я за этим зорко прослежу.
Вчерашний весьма тяжелый вечер прошел под знаменем откровенной, довольно страшной нервотрепки. Во-первых, моя малышка захлебывалась и громко плакала, когда вытаскивала из своей сумки изрядно помятый и потертый сверток с одинаковыми по номиналу ценными купюрами. Во-вторых, сильно заикаясь, трезвонила мне на ухо о том, что ей «очень-очень-очень жаль», что она сама не понимает, как так вышло с временно, я на это очень сильно надеюсь, отсутствующим рядом с ней воякой-Святославом. А в-третьих, дочь стала унижать себя, бесконечно повторяя, что ничего в этой жизни не добилась, никем пока еще не стала, зато случайного ребенка от без вести пропавшего мужчины необдуманно приобрела. Пиздец! Не думал, что, вслушиваясь в горькие причитания Юлы, поймаю охренительный по своим масштабам психический приход. Жена, теперь уже законная и послушная — на два условия надеюсь, что будет так всегда — заламывала сильно руки, выкручивала шею, себя за волосы хватала, стонала и орала:
«Сережа, да как же это? Так нельзя!».
Я, видимо, стал мягче с возрастом, нежнее и послушнее, возможно, тяжелее на подъем — последнее не точно, потому что, выслушивая весь этот поток самоуничижительной и откровенной детской чуши, пару раз порывался всего лишь воспользоваться скоростным набором на своем смартфоне, чтобы прослушать спокойный, в чем-то даже заверяющий, голос родного брата в ответ на то, что вытворяет его старшая разбалованная дочь. И каждый раз, да чтоб меня, останавливал свое намерение, вспоминая в довольно ярких красках, как Даше в тот злосчастный для девчонки день свое молчание необдуманно пообещал. Поэтому я написал племяннице скупое сообщение о том, что хотел бы встретиться с ней наедине на нашем старом месте. Уверен, что рыбка меня прекрасно поняла.
У среднестатистической семьи, как правило, есть свой тайный уголок, возможно, крохотная шкатулочка с секретами, то виртуальное или реальное пространство, в котором сокрыто что-то важное для каждого из членов родственного клана. У Смирновых такое место тоже есть, и оно вполне реальное! Простое по пищевому ассортименту, включающему в себя исключительно мороженое, десерты и ароматный сортовой кофе, маленькое уютное кафе в этом же центрально-городском парке, в котором я сейчас брожу с бормочущим мне что-то в ухо Велиховым…
— Как сыновья? — уткнувшись носом в землю, задаю ему вопрос.
— Они не девочки, Серега.
Рад, что у Гришани с чувством юмора по-прежнему стабильно, а главное, задрочено нормально.
— Как у них дела, Гришок? — уточняю.
— Старший выехал отсюда. Ты не в курсе, Серый?
— Ты ж меня не уведомил официальным сообщением.
— Ну, извини. Я, видимо, забыл. Спонтанно получилось. Петька и его жена укатили за границу, как говорит моя Наталья: «Покинули наш гостеприимный отчий дом». Черепаха все еще репетирует графоманство, Серж. А я от «небанальной» красоты ею накладываемых эпитетов на простые русские словечки просто-таки дурею. Я поражаюсь тому, как у жены фантазия на это все играет. Но, если честно, так задрался слушать бабский литературный треп о том, как мы, великолепные раскачанные офисной работой мужики-золотые кошельки, эффектно, почти сутки — там по обстоятельствам, возможно, даже больше, — как секс-perpetum mobile, шпилим сногсшибательных юных дам. Двадцать четыре часа и все без остановки. Прикинь, а! Чего ей надо, а главное…
— Ох, ты ж, черт! Тихо-тихо. Вот в это, пожалуйста, не посвящай меня.
— Она ведь взрослая умная женщина, а пишет откровенную херню. Не могу… — глубоко вздыхает и шумно носом выбирает свежий воздух из окружающего нас пространства.
— Ты бы тщательнее подбирал выражения и определения, уголовный адвокат. У нее, — покашливаю, потому что так мне захотелось, а не для того, чтобы острую язвительность явить в эфир, — есть собственный успех и неизменный круг читателей. ХельСми до сих пор стенает от чувств, транслируемых тридцатью тремя кириллическими буквами, уложенными в слова, а моя Женька — желторотый новичок, девственница в современной женской прозе, недавно присоединилась к их мнительному пространству…
— Ты, блядь, сейчас серьезно? Твоя тоже там?
Что это за «твоя тоже там»? Она что, не женщина, не нежный цветок на моей не облагороженной, слегка заросшей клумбе, не эмоциональный слабый экземпляр с периодическим приходом согласно календарю собственной погоды? Да я просто в шоке был, когда увидел книгу с до боли знакомым названием. Поднял, раскрыл и даже немного с содержимым ознакомился — странички, слюнявя пальчик, полистал. Крутил-вертел, корячил корешок и, как мальчишечка, хихикал, потом, конечно же, дошел до пикантного момента и… Охренел! Я так не смогу, а она не выдержит. У нас с ней — взрослый возраст и собственные предпочтения в интим-еде. Но Евгения пищала, мол, я не имел на это никакого права, и на каком основании, вообще, я влез в ее свободное от тестостерона женское пространство. Я примирительно поднял вверх руки, утихомирился, улегся на бок и терпеливо ждал, пока жена проплачется и поругает вымышленного «принца-полукровку». А потом… Потом я показал ей сексуального героя, которого такие, как Велихова, не опишут в своих романах, потому что мы… Не распиаренная братва, а настоящие мужики того невидимого фронта, на котором обворожительные дамы постоянно погибают, дергая ногами и краснея миленьким лицом вышептывая:
«Да, Сереженька… Еще, еще, еще…».
— Им нравится, Гришаня. Смирновы все, как одна, под огромным впечатлением. Твоя Наталья оседлала нужную волну…
— Если бы ты знал, под каким впечатлением я, мой любезный, нахожусь. Короче, для давно запланированного отъезда Петра я предпочитаю несколько иную формулировку, чем та, которую двенадцатым кеглем пропечатывает моя жена…
— Чрезвычайно интересно! Ну-ка, ну-ка! — улыбаюсь, отрываюсь взглядом от земли и обращаюсь к рядом идущему Григорию своим лицом.
— Велиховы, наконец-то, сепарировались от отца с матерью! — хмыкнув, громогласно выдает.
— Ты как будто бы подался в фермеры-животноводы. Сепарация… Сметану гонишь, предприимчивый чудак?
— Очень модное слово, Серж! Прикольно же! «Сепарейшн» — это тебе не дистанцирование и даже не отдаление или разделение. А если серьезно, — протягивает пачку сигарет мне, — у них своя семья, молодая и зеленая, Смирнов. На хрена им рядом я и Ната? Справятся своими силами, а материально мы им, в случае чего, поможем. Пусть живут, как хотят, привыкают и обустраивают свой собственный уют. Наташа, конечно, по привычке не отпускает сына от груди, то позвонит им туда, то организует чаепитие по видео-конференц-связи, то меня рядом с собой посадит, чтобы я с ней вместе в радостную дудочку дудел. Я рад, рад безмерно, — чиркает зажигалкой, прикуривает сам, а после предлагает мне, — что сын нашел жену. Красивая девчонка, утонченная и оригинальная, еще рисует великолепно. Вот я и подумал: «Слава Богу, пусть живут», — Гришаня сильно затягивается никотином, а насытившись табачным ядом, зажав сигарету между указательным и средним пальцами, широко отводит руку в сторону и носом выпускает дым. — И в чем я, друг ты мой любезный, не прав?
