Это был самый искренний смех, в котором учавствовало все его тело. Когда он смеялся, то всегда тянул руки к лицу, а глаза превращались в щелочки. Иногда он пальцами касался глаз, иногда опускался на колени, но больше всего мне нравилось, когда он хлопал в ладоши и хохотал.

И то, как Олли занимался со мной любовью.

То, как он заставлял меня чувствовать себя живой.

То, что он заставил меня чувствовать.

Низкий стон завибрировал внутри меня, и я подтянула колени к груди. Ничто не заставит боль утихнуть. Медленно нарастающая паника взяла верх надо мной, и мои всхлипы превратились в крики.

Я кричала до тех пор, пока мой голос не сорвался, а в легких не осталось воздуха. Повернувшись к гребаному матрасу, я выместила злость на нем, прежде чем начала дергать себя за волосы и царапать руки. Мной овладела мания, и я била гипсом по цементной стене, пока он не треснул. Затем я сорвала его и швырнула через всю комнату.

Истерика.

Все, чего я хотела, — это выбраться из этой комнаты. Все, чего я хотела, это, блядь, вспомнить. Почему я не могла вспомнить? Почему я делала это с собой?

Дверь распахнулась, и я набросилась на того, кто стоял на пути, но оказалась не готова к тому, что потеряю сознание, прежде чем смогу до него добраться.

Мое сознание проснулось раньше тела. Мне хотелось протянуть руки к своему пересохшему горлу, но я не смогла ими пошевелить. Когда я открыла глаза, надо мной стояла доктор Конвей, читая в руке бумагу. При виде нее меня накрыла волна облегчения.

— Хорошо, ты очнулась, — сказала она с улыбкой. — Я беспокоилась, что они дали тебе слишком много успокоительного.

— Как долго? — спросила я. Казалось, что мое горло вскрыли ножом.

Доктор Конвей присела рядом со мной, и я осмотрела незнакомую комнату.

— Ты пробыла в психиатрическом отделении шесть дней, — сказала она, и я закрыла глаза, вспоминая прошедшее время. Шесть дней без Олли. — Твой организм работает из последних сил. Ты не можешь продолжать морить себя голодом. Нам пришлось связать тебя и отвезти в больницу, чтобы поставить капельницу с раствором, чтобы не было обезвоживания.

«В больницу?».

— Я…я не могу вернуться туда, — сказала я, качая головой. — Пожалуйста, я буду вести себя хорошо, просто верните меня в главный кампус. Я буду вести себя хорошо, — взмолилась я.

— Мне жаль, Мия. Это так не работает. — Она похлопала меня по ноге. — Но мне любопытно… Твое письменное задание, мне принесли его вместе с твоими книгами и документами. Ты читала его?

Мое письменное задание? Теперь она заговорила о моем письменном задании? Как бы мне ни хотелось сорваться на нее, я покачала головой. Мне пришлось напомнить себе, что она на моей стороне.

— Ты все помнишь, Мия, или, по крайней мере, твое подсознание помнит. Чем бы ни был для тебя спусковой крючок, мне нужно, чтобы ты ухватилась за него. Держись за это чувство и ныряй так глубоко, как только сможешь. После выписки из больницы я встречусь с тобой в психиатрическом отделении, чтобы узнать, как у тебя дела.

— Вы уходите? — в отчаянии спросила я. Мои наручники ударились о перила, когда я попыталась дотянуться до нее. — Пожалуйста, не уходите. — Она была моим утешением, когда Олли не было рядом. Мое горло горело, голова была тяжелой, и все, чего я хотела, это чтобы она осталась.

Но она встала и провела ладонью по моему лбу и волосам, прежде чем развернуться и уйти. То, как она положила свою теплую руку мне на лоб, вызвало воспоминания об Олли и о том, как я раньше находила утешение в этом единственном прикосновении, но теперь оно лишь преследовало меня.

Моя мать тоже так делала, но это было до…

До.

Я ухватилась за это единственное слово, дверь в мою больничную палату со скрипом открылась, и доктор Конвей вышла.

Этот звук.

Нет…

Я быстро затрясла головой, пытаясь заставить ее опуститься обратно.

Но у меня иссякли все силы. Воспоминания о моем прошлом обрушились на меня каскадом, словно прорвавшаяся плотина. Давление воды было слишком велико, чтобы мои барьеры могли справиться, и они рухнули.

Я вспомнила все. Все отвратительные вещи. Писк на мониторе рядом со мной зазвенел у меня в ушах. Мои взгляд метался по сторонам, пока я хватала воздух. С губ не сорвалось ни слова, когда я пыталась позвать доктора Конвей. Она продолжала идти по коридору за разделяющим нас стеклом. Я прижала наручники к больничной койке, борясь с воспоминаниями.

«Останься со мной, Мия», — слова Олли снова и снова звучали в моей голове. И вдруг все стихло. Мои легкие снова наполнились кислородом, сердцебиение выровнялось, но я вспомнила все.

Я вспомнила, как скрипнула дверь, когда он вошел ночью в мою комнату, пропуская луч света сквозь темноту. Это был страх перед звуком, который не давал мне уснуть, пока я молилась Богу, чтобы однажды, хотя бы один раз, не услышать этого звука. Но он все равно приходил каждую ночь. Я думала, что, если я притворюсь спящей, то скрипа не будет, но он был — в течение целого года, и Бог никогда не спасал меня.

Я вспомнила его горячее дыхание на моем лице, когда он наклонялся, чтобы посмотреть, открыты ли мои глаза. Мое тело напрягалось, а я оставалась неподвижной, на сколько это было возможно, боясь пошевелить даже пальчиком. Запах пива и сигарет обрушивался на меня, как пьяный торнадо. Я крепко зажмуривалась, молясь, чтобы мама проснулась. Возможно, думала я, она почувствует, что с ее дочерью что-то не так, и ей нужно прийти и проведать меня — шестое чувство матери. Но моя мать никогда не спасала меня.

Я вспомнила звук его расстегивающегося ремня, прежде чем он забирался рядом со мной. Матрас продавливался под его весом, и я хваталась за одеяло, чтобы не перекатываться ближе к нему. Его мозолистые руки насиловали меня способами, которых я не могла понять в восемь лет. Я молилась, чтобы мой отец появился со своим пистолетом. Но мой отец никогда не спасал меня.

И все же, каждую ночь, я молилась, изо дня в день, как по расписанию.

Даже когда он насиловал меня, я молилась, чтобы смерть забрала меня. Но даже она не спасала меня.

Я провела триста девяносто четыре дня в слезах перед тем, как заснуть, зная, что никто не придет и не спасет меня от издевательств и мучений моего дяди. Только я. Мне пришлось все сделать самой. И на триста девяносто пятый день, когда дверь со скрипом открылась, горячее дыхание снова опалило мою щеку, а его пальцы скользнули под мою ночную рубашку, я полезла под подушку, достала пистолет моего отца, который украла днем, и выстрелила дяде в голову.

Я вспомнила, сколько усилий ушло на то, чтобы нажать на курок, но я собрала все, что у меня было — весь свой сдерживаемый гнев и стыд. Я вспомнила, как удивленные темные глаза моего дяди расширились за несколько секунд до выстрела, и как они закрылись после него.

«Он никогда больше не сможет прикоснуться ко мне».

27 июля 1999 года стал днем, когда я убила своего дядю, и днем, когда я перестала плакать. Ментальный переключатель щелкнул в ту секунду, когда я нажала на курок, и мой мозг переключился на автопилот, защищая меня от травмы. Мое детство, моя невинность, все это было украдено у меня с той ночи, когда он впервые открыл дверь в мою комнату.

Я даже не смогла пролить ни слезинки, когда моя мать покончила с собой. Она сдалась чувству вины за то, что не защитила меня от своего брата, но я уже была равнодушна ко всему.

Я вспомнила, как отец, вернувшись из деловой поездки, застал меня в спальне, смотрящей на ее труп. Он плакал над ее мертвым телом. Кровь уже высохла. Я вспомнила, как он смотрел на меня, словно это я застрелила ее, будто я была монстром.

— Что ты наделала? — он спросил меня. — Что с тобой не так?

Но я стояла как вкопанная, наблюдая, откроются ли ее глаза и услышу ли я ее голос. Осознавая, что такое смерть, я поняла, что этого не случится, но продолжала ждать, и я не знала почему.